— А и походим!

Бабы упахивались в полях, но, охая и ахая, тянули тяжкую ношу, знали же все, никого агитировать не надо было — всё для победы. Возле установленной на столбе тарелки всегда толпился народ из детей и стариков, старики смастерили пару лавочек и занимались нехитрыми делами, то подколачивали что, то латали обувки, которые ещё можно было хоть как-то да подзашить. И замирали все, слушая сообщения Совинформбюро, а сообщения были радостными — вон, у Москве салюты пускать стали. Вечером докладали вернувшимся с полей дневные новости, никто уже и не сомневался, что будет долгожданная Победа! Летом детвора все бегали босыми, а впереди осень и зима. Деды копались в притащенной из хат обувке — слезы одни, а не обувка, пытались хоть что-то да подремонтировать. Потом подоспел табак, старательно сушили листья, затем нарезали, никто не сидел без дела.

Секретарь откуда-то привез немного овец, раздал по-честному, по две пары по колхозам, и ребятишки с огромным удовольствием пасли их и заготавливали траву на зиму, старшие из детей косили, а мелочь сушила и переворачивала сено.

Бабка Марья и ещё одна старушка — Артемовна организовали подобие детского сада. Вся мелочь была под их присмотром — матерям надо было в поле работать. Гринька пошел в рост, наконец-то, голос тоже грубел, но пускал иногда «петуха». Он радовался, что растеть, а то и деда Никодима меньше был.

У друга Гущева умерла его старая баба, остался совсем один — мать во время отступления немцев потерялась, да он и не вспоминал про неё. А вот из-за бабушки искренне горевал. Пошел до Пашки, долго что-то ему говорил, а к сентябрю его как сироту отправили-таки в его, так долго желаемое им — ХФЗУ. Писал он оттуда Гриньке, только вот хвамилию нямного изменил — стал Гущин, чему рад был неимоверно.

А потом привез почтальон в деревню весть — поймали этого гада Еремца, будут судить у Раднево, перед всем народом.

Взволновалась вся деревня, бабы, недолго думая, наказали выступить от деревни дедам и Марфе Лисовой, как не хотелось им всем плюнуть у наглую рожу энтого гада, но работа. Выручил секретарь райкома — переговорил с вышестоящим руководством, перенесли выездной суд в Березовку, и был за все время у них короткий рабочий день, вся деревня и окрестные, кроме самых старых собрались у правления. Когда вывели Еремца от березовских полетели ехидные замечания:

— Чаго не гладкай-то, тяперя? А… сволочь, несладко у наручниках? — За все гад ответишь!!

И было много свидетелей, кто-то плакал, рассказывая, кто-то не выдержав набрасывался на Еремца с кулаками, кто-то плевал на него. Дед Ефим сказал: