Злата смотрит на меня внимательно, чуть прищурившись, потом отвечает:

— Я Никиту Алексеевича пятнадцать лет называю Никитой Алексеевичем. Поэтому вы только Валерия Ильинична.

— Договорились, Злата Евгеньевна, — легко соглашаюсь я, добавив к смутному пока портрету женщины новый штрих.

Злата уверенными и решительными движениями начинает работать с моими волосами.

— У вас потрясающие волосы! — искренне восхищается она. — Просто роскошь! Редко кому так везет!

— Возможно… — соглашаюсь я и интересуюсь. — А кому вы делали прически?

— Таисии Петровне, Маргарите Рэмовне. — охотно отвечает Злата. — Я пятнадцать лет у Верещагиных.

— А вы не помните, когда Рита заболела? — решаюсь я спросить.

Злата ничем не показывает мне, что мой вопрос некорректен, и отвечает со вздохом:

— Пять лет назад. Маргарита Рэмовна очень тяжело болела. Думали даже, что не выкарабкается. Но выздоровела, хотя…

Злата умолкает, а я прекрасно понимаю, что она хотела сказать. Жестоко, но откровенно.

Больше я ни о чем не спрашиваю свою помощницу и сосредоточиваюсь на подготовке к выходу в свет.

Увидев меня, спустившуюся вниз в назначенное время, Верещагин, одетый в строгий черный костюм с белой рубашкой и перламутровым галстуком, показывает свое восхищение моим внешним видом загоревшимися восторгом глазами и короткой хриплой репликой:

— Ты прекрасна!

Это платье я решила надеть сразу, как услышала приглашение на званый ужин. Атласное черное, приталенная модель с расклешенной юбкой до колена. Простой треугольный вырез горловины украшен тончайшими черными кружевами, край которых лежит на голой загорелой коже, показывая причудливый изящный рисунок, похожий на изысканную татуировку. Из таких же кружев выполнены длинные перчатки, надевающиеся на большой палец и закрывающие руки практически полностью. Изюминкой выбранного мною образа становится маленькая черная вуаль, лежащая на лбу и едва прикрывающая глаза с тщательно нарисованными черно-серебряными стрелками.

Верещагин, окинув меня потрясенным взглядом с ног, обутых в серебряные туфли на огромной шпильке, с тонких чулок со стрелкой до вуали зависает на моих темно-сливовых губах. Редко пользуюсь акцентом на губах, но для этого образа он необходим.

— Ты опять пахнешь свежей грушей, — шепчет Верещагин, сделав шаг мне навстречу, взяв мою руку и поцеловав ее. — Сладкой и терпкой.

Я снова удивляюсь его невероятной способности чувствовать верхние, быстро испаряющиеся нотки моего парфюма.

— Я готова, — сообщаю я «мужу».

— Я вижу, — сглатывает он. — И в замешательстве.