– Анестезиолог предупредил – утром ничего не есть!

– Почему ты не спишь?

– Твой отец ужасно храпит… Не беспокойся, я завела будильник и встану вовремя. – Она посмотрела в глаза сыну, и он сказал:

– Хорошо, что ты здесь, со мной.

– Мегера не смогла бы в очередной раз упрекнуть меня за то, что бросаю тебя.

Франк отключил слуховой аппарат и произнес, не слыша себя:

– Спокойной ночи, мама.

Женщина проводила его взглядом. Он по-прежнему сильно хромает. Она машинально погладила кончиками пальцев конверт в кармане жакета. Мари-Анж нигде с ним не расставалась, даже брала с собой в Париж, где общалась с Лолой.

Разобрав почту, она отложила конверт в стопку, предназначенную этой чертовой девке, ее невестке, но марка с африканскими мотивами разбудила дремавшую интуицию. Мари-Анж перевернула конверт, прочла фамилию отправителя – «Б. Руа…», – побледнела, залилась краской, кинулась в ванную, заперлась и… Да, она совершила недопустимый поступок – вскрыла чужое письмо, но совесть молчала. Не требовалось заканчивать Национальную школу администрации[64], чтобы понять: фотографу неизвестно, где обретается гадина.

Мать Франка не знала, на что решиться – спустить конверт в унитаз или показать сыну, – и спрятала его: не хватает вызвать засор, ясно, на ком сорвет злость ее несчастный сын. И Мари-Анж решила молчать.

На следующий день она позвонила Лоле. Сумка, где лежал конверт, стояла у нее на коленях.

– Франка вывезли из операционной.

– Что случилось?

– Ничего. Все идет по плану. Они пересадили на шею кусочек кожи с левого бедра. Ты ведь заметила, как ужасно выглядит его шея?

– Как он себя чувствует?