И чем больше я падала, тем больше я злилась на себя.
К черту это. К черту все. К черту
После очередного прыжка мне стало очень плохо, мой затылок коснулся поверхности льда, когда я, в конце концов, легла и, тяжело дыша, закрыла глаза, чувствуя себя дерьмом. Ярость с такой силой сжигала меня изнутри, что я ощущала ее почти повсеместно. Я сжала ладони в кулак и так сильно стиснула зубы, что у меня заболела челюсть.
Я не собиралась плакать. Я не собиралась плакать.
Я любила свою семью. Я любила фигурное катание.
И я не умела любить их обоих.
– Вставай, Фрикаделька!
Не думала, что когда-нибудь смогу открыть глаза быстрее, чем в тот момент.
А когда я их открыла, то увидела склонившееся надо мной знакомое лицо, смутившее меня своими черными изогнутыми бровями. Не успела я моргнуть, как между льдом и мной появились также пальцы, пальцы, которые, покачиваясь, приближались ко мне. Я продолжала молча лежать на льду, а брови поползли еще выше.
Что он здесь делает?
– Пойдем, – сказал Иван, глядя на меня с непроницаемым лицом, которое я уже так много раз видела.
Я не встала.
Иван наклонил голову.
Я тоже, с трудом сглотнув, при этом у меня горело горло.
Вздохнув, Иван полез в карман, а потом, когда он вынул оттуда руку, между его указательным и средним пальцами была зажата конфетка «Хершиз Кис»[26]. Он опять вскинул брови, потряхивая зажатой в пальцах конфеткой. Какого черта он носит в кармане шоколадную конфету, было выше моего понимания.
Но я взяла ее, не отрывая от него глаз. Я развернула ее, как профи, и кинула в рот. Потребовалось примерно три секунды, чтобы сладость смягчила боль у меня в горле, совсем чуть-чуть, но стало легче.
– Теперь ты готова встать? – спросил он, когда конфета уже несколько секунд находилась у меня во рту.
Засунув ее за щеку, я покачала головой, не полагаясь на то, что мои губы правильно выговорят слова, и не желая жертвовать капелькой радости и утешения, принесенного ощущением сладости на языке. Во всяком случае, пока. У меня пульсировало в висках, чего я прежде даже не заметила.