Служанка говорила мне, что и днём эта рабыня не может спать. И что она скоро умрёт, если я не умерю свой пыл. Но пыл я не умерил, надеясь, что она всё-таки не умрёт. Я сам не понимал, что со мной происходит. Рабынь много, почему именно она нужна мне? Что в ней есть, отчего я беру на своё ложе только её? Другие рабыни не менее красивы. И рабыни из Персии знают много такого, что даже мне в диковину. Гордые гречанки смиряются, если ты можешь их усмирить, и сами дрожат от страсти. Африканки приветливо улыбаются, как будто подносят тебе вино. От их естественной готовности, от красоты их тел голова может закружиться. Но мне была нужна только она. Только она, Ливио. Я погружался в её любовь, она, прижимая меня к себе, летела рядом со мной. Как в ночном небе одна звезда может лететь рядом с другой. Закрывая глаза, я продолжал видеть её. Я даже утром продолжал видеть её, когда уходил, оставив её лежать без сил, без движения. Я признаюсь тебе, Ливио, я чувствовал с ней что-то похожее на то, что я чувствовал с тобой. Я чувствовал в темноте, как панцирь, в который закована с детства моя душа, разрывается, что я не один, что меня больше нет, а есть что-то другое, и я – только часть этого. Не всё, а только часть. Это было так прекрасно, что я чувствовал перед этим какую-то беспомощность, Ливио. Я чувствовал беспомощность. Я чувствовал, что не могу присвоить это себе. Что это снова окажется за границей моего существа, передо мной, и что я не могу стать этим, превратиться в это, чтобы перестать желать этого, чтобы желание этого перестало мучить меня. Она так нравилась мне, я так любил её тело, что мне хотелось самому стать этим телом, превратиться в неё. Я понимаю, что это звучит как бред больного, охваченного лихорадкой. Но я и был больным, охваченным лихорадкой; обнимая её, прижимая к себе её тело, я чувствовал, что лихорадка охватывает меня. Довольно. То, что я говорю, недостойно мужчины.

Прошёл месяц. Она превратилась в тень женщины. Шёпотом произносила моё имя. Протягивала ко мне худые руки, пальцы её дрожали.

Наши работы закончились. Землекопы ушли. Ушли мои товарищи, купцы из Венеции Петро Карино и Бартоломео Бьо. Они сказали, что не хотят участвовать в предприятии, которое оказалось не тем, чем было сначала. Но ко мне пришли из Каффы сто копейщиков. Закованные в сталь. На отличных лошадях. Опытные после многих битв. Лучших воинов нельзя и желать. И две сотни отличной генуэзской пехоты. Мы начали строить военный лагерь. Я спускался вниз в подземелье к берегу подземного озера. Иногда я приходил с рабыней, связывал её и отдавал Тому, от кого ждал помощи. Война приближалась.