— А чего добиваешься ты? — шепчу прямо в его губы, почти касаюсь их, жадно вгоняю в себя ту ничтожную порцию горячего воздуха, пойманную от него и щедро возвращённую ему же. Это эйфория, экстаз, чистое блаженство, — видеть его тёмные, горящие адским пламенем глаза, чувствовать его тягучий, тёплый хвойный запах, слышать его хриплое, сбившееся дыхание так близко. — Ты можешь сколько угодно пускать пыль в глаза другим и врать самому себе, а я знаю, кто ты на самом деле. Зайцев Кирилл.

Он так стискивает зубы, что они громко клацают друг о друга, и тонкие губы искривляются в гримасе боли, которую ему приходится преодолевать, справляясь с собственным желанием убить меня прямо здесь, задушить теми самыми окаменевшими от напряжения руками, что медленно перебираются со стены на мои плечи.

Щёлкает лифт, напоминая о том, что мы приехали на нужный этаж, и эти глухие щелчки отсчитывают прикосновения его ледяных пальцев, поочерёдно ложащихся на мою кожу. Они смыкаются резко и крепко, хитростью выманивают из меня один короткий, приглушённый вскрик ожидаемой дикой боли ломающихся под его напором костей, и я ощущаю разочарование, когда он только рывком вышвыривает меня наружу, яростно встряхивает и заталкивает вглубь своей квартиры.

Всё стало бы намного проще, не сдерживай он себя. Теперь мы оба на режуще острой грани терпения, на пределе собственных возможностей оставаться людьми, в то время как сидящие внутри монстры всеми силами стремятся друг к другу, беспощадно прорывая и ломая наши тела.

Листы разлетаются по всему коридору, выскользнув из моих рук вместе с сумочкой и плащом, которые я неосознанно крепко сжимала, отчаянно держась хоть за что-то в эти последние, самые сложные пять минут. Потому что держаться за гипертрофированную гордость, за собственную детскую и женскую обиду, за ненависть к нему, как к главной своей слабости, больше не получалось.

Это конец, конец, конец всему, что было.

Это конец тебе, Маша.

Гладкая ткань его рубашки так и норовит выскользнуть из-под моих пальцев, и я стискиваю рукава до треска, пытаюсь вонзить ногти ему в руку прямо сквозь них, цепляюсь за него, в него, в свои раздирающе противоречивые чувства к нему, когда среди барабанной дроби зашкаливающего пульса в моей голове стучит набатом «ненавижу, ненавижу, ненавижу», а на языке привкусом спелой вишни разливается «только не отпускай меня».

И он не отпускает. Обхватывает руками так жестко, что ноют сдавленные горячими ладонями рёбра, и еле получается дышать, и вместо правильного, разумного, должного возмущённого крика я бесстыдно стону, злобно шиплю, извиваюсь как сумасшедшая, вовсе не желая вырваться, а лишь плотнее вжимаясь своим телом в его, пока он поднимает меня над полом и несёт куда-то.