Всё по-настоящему, Маша. Очнись! Тебе ведь на самом деле это не нужно.

— Спросишь, в курсе ли я, что эта штука умеет стрелять? — от резкого звука его голоса я испуганно отдёргиваю руку от пистолета, выхватываю сразу все листы, не разбираясь, и закрываю бардачок.

Он снова, — или всё ещё, — очень зол. А у меня нервы скручиваются в тугой кнут, и тот с размахом хлещет по всем годами выстраиваемым опорам поведения, сшибая их одну за другой: осторожность, рассудительность, целесообразность, рациональность. Они больше не имеют смысла.

Не сегодня. Не сейчас. Никогда.

Мы заезжаем на парковку в его доме и меня хватает только на то, чтобы изобразить удивление тем, что мы приехали именно сюда. Впрочем, уверена — он не поверил. Или вообще ничего не заметил, из последних остатков самообладания стискивая руль до побеления костяшек.

Я чувствую его ярость. Вот она, растекается чёрным ядом по моей крови, горчит на самом кончике языка, сжимает мою шею большой и сильной ладонью, прижимается вплотную к трясущемуся телу и полностью подчиняет меня себе. И мне не хочется сопротивляться, потому что слабость, беззащитность, уязвимость, которые я в полной мере ощущаю именно сейчас, рядом с ним, в полушаге, полуслове, полувдохе от его безграничной власти — лучшее, что мне когда-либо приходилось испытывать.

— Таскать работу домой — очень дурная привычка, Кирилл, — моё замечание завершается коротким звуковым сигналом приехавшего к нам лифта, и Зайцев грубо хватает меня за локоть и заталкивает внутрь кабины, прижимает спиной к зеркалу, нависает сверху, уже не пытаясь контролировать себя.

Я смеюсь. Тихо, коротко, потому что на что-то большее уже не хватает дыхания. Внутри не пожар, не проснувшийся вулкан, а самый настоящий ядерный взрыв, последствия которого мне наверняка придётся расхлёбывать ещё десять невыносимо мучительных лет. И я готова заплатить эту цену.

Его трясёт даже сильнее, чем меня, и кажется, что лифт под нами вот-вот рухнет вниз, не выдержав перепада напряжения, расплавившись от высокой температуры, треснув пополам от той силы, с которой он упирается в него ладонями.

— Чего ты, блять, добиваешься?! — он упирается своим лбом прямо в мой с гортанным рыком, и я впечатываюсь затылком в зеркало, и снова смеюсь, пока перед глазами мерцают чёрные точки, отлично дополняющие вечернее светопреставление.

Синий. Жёлтый. Зелёный. Красный. Чёрный.

Так не больно. Больно было каждый невыносимо длинный день, похожий на предыдущий, когда я просыпалась и засыпала с чётким осознанием того, что мне на самом деле незачем это делать. Когда тоска выедала меня изнутри постоянно, и хотелось орать от ужаса, потому что я точно знала, что это уже не пройдёт. Когда весь смысл моей жизни сводился только к хранимым на сердце ложным надеждам.