— Не дай Бог ты когда-нибудь решишь провернуть от обиды что-нибудь подобное, Поль. Да я тогда… я… — Максим застопорился, по-видимому, пытаясь подобрать наиболее подходящее действие.

— Обидишься? Разозлишься? Убьёшь кого-нибудь? — я охотно попыталась подкинуть ему самые первые из пришедших на ум вариантов, а в ответ получила только укоризненный взгляд. Он нахмурился, между бровей появилась уже давно запримеченная мной маленькая морщинка, к которой мои пальцы потянулись быстрее, чем мозг успел осознать совершаемое действие и гаркнуть, чтоб не творила глупостей.

Слишком поздно. Подушечка указательного пальца коснулась кожи и легонько провела вверх, бережно разгладив её.

Я поймала его взгляд и смущённо отшатнулась, но реакция у Иванова всё же куда лучше моей: он успел схватить мою ладонь и легонько поцеловать пальцы. Все, по очереди.

— Вот смешно тебе, да? — проворчал недовольно он, всё же вернувшись обратно к незаконченному разговору, о котором я бы предпочла забыть. И шутила так легко, потому что, с одной стороны, была уверена, что «да я-то никогда и ни за что!», а с другой — в желудок вцепился зубами маленький червячок страха и стыда за своё прошлое и грыз, грыз, грыз. — Я вот, между прочим… ох блять! — Максим прервался и резко затормозил, успев заодно схватить меня за руку и потянуть на себя, обратно за угол дома. И прежде чем я успела как-то сформулировать зависший в ошеломлённом взгляде вопрос, сам пояснил: — Там мой Уизли с твоей Лавгуд разговаривает.

Я осторожно выглянула из-за его плеча, убедившись, что так оно и было: Слава и Рита стояли по разные стороны скамейки, и со стороны могло бы показаться, что они просто незнакомцы, случайно выбравшие похожее место для ожидания своих друзей. Каждый из них даже смотрел в свою сторону, Слава — на верхние этажи дома, выдыхая изо рта клубы пара вперемешку с сигаретным дымом, Рита — себе под ноги, ковыряя носком сапога корочку снега. Не очень захватывающая картина, если не вглядываться в то, как их губы по очереди шевелятся, а взгляды против воли так и тянутся друг к другу.

Мы с Ивановым подсматривали за ними молча, даже дыхание задерживали, словно боялись одним резким выдохом испортить весь момент, казавшийся очень хрупким, невесомым, непостоянным, как состояние пробивающегося на улице рассвета, ещё не отвоевавшего территорию у ночи, но уже начинающего одерживать первую победу.

И на фоне призрачного равновесия света и тьмы, застывшего в воздухе, две одинокие фигуры выглядели точно такими же застрявшими на мизерно-тонкой грани между любовью и ненавистью, обидой и раскаянием, прощением и прощанием.