– Может, попробуешь еще раз? – его стандартный ответ в случаях рассказа об ее неудачах в попытках выстроить с кем-то нормальные человеческие взаимоотношения.

– Я один раз попробовала. Мне не понравилось, – усмехнулась Эванс, и Лиам засмеялся вместе с ней, откинулся на матрац, рассматривая облупившийся потолок.

– Поэтому сын у тебя только один? – зная, что ответ положительный, Ларссон не смог не продолжить избитую шутку, отдавая дань традициям общения с подругой.

– Дебил, – горько усмехнулась она, треснув его коленом по бедру Лиама, но ни капельки на него не обижаясь.

– Есть немного, – в этот раз он не отрицал, а лишь потирал заслуженно ушибленное место.

– Ли, – отстраненно спросила Эванс, вглядываясь в трещины в потолке. – Я недостаточно красивая? – от этого вопроса Ларссону показалось, что потолок рухнул на него и придавил.

– Что?! – возмутился он самому факту возникновения подобного вопроса. – Ты мать Ника Ларссона, это ли тебе не ответ, а? – Ли слишком резко оторвал голову от матраца, и в ушах зазвенело, но его протеста это не уняло ни капли. – Да кто тебе вообще посмел сказать такое! – негодовал молодой человек, и вдруг понял, кто именно стал причиной сомнений подруги в ее привлекательности. – Я набью ему рожу, – вызвался он, озлобившись, и раздувая ноздри.

Очевидно, что заранее провальная попытка не уменьшала намерений Лиама.

– Точно набью! – топнул молодой человек ногой в подтверждение своих слов, а Эванс только истерично захохотала.

Сложно было сдержаться, представляя, как Лиам пытается выставить брату счет, защищая честь подруги. Это, конечно, определенно была одна из самых бесперспективных затей Ларссона, и одновременно самая милая, какую только помнила Эванс.

– Я думала, твоя физиономия тебе дорога, – сквозь смех она посмотрела на насупившегося друга, хмурившего брови и сжимавшего кулаки.

Лиам исподлобья смотрел на нее, чем очень напомнил Николаса в минуты детских обид с его недоверчиво-неодобрительным взглядом в сторону матери. Эванс больше по привычке, чем за необходимостью пригладила волосы друга, торчавшие в разные стороны. Ларссон ничуть не сопротивлялся вымещению на себе скопившихся у Эванс материнских чувств и не возражал против постоянных зачесываний волос, поправлений одежды и нередкого «не сутулься». Все же, как ни крути, а они семья, пусть и не совсем обычная. И защищать «свое» от посягательств точно входило в понятие семейных ценностей Ларссонов.

– Не дороже моей семьи, – пробубнил он, недовольно сопя, все еще напоминая взъерошенного и потревоженного воробья на холоде.