Впервые перед ней вставал выбор между благими и истинными, которого она всегда сторонилась, а выбирать придется. И собравшись с мыслями, Эванс выторговывала себе отсрочку, хотя бы для того, чтобы сам Лиам обдумал весь тот бред, который пытался скормить ей и даже, сука, без соуса из отступных при разводе. «Жмот», – саркастично подумала она, возвращаясь в свой привычный мир из цинизма, озлобленности и расчетливости.

– Малыш, скажи что-нибудь, ты так долго молчишь, – ласково и натянуто позвал он, прислонившись лбом к двери, точно так же как это делала она с другой стороны.

Нутро Лиама трепыхалось и не от похмелья. Он ждал ее ответа. Не часто он прибегал к таким методом манипуляций. Это по большей части были методы его отца и брата, а он же совсем не такой, как эти жлобы и снобы. Он просто милый парень, которого никто никогда не понимал. Он улыбался естественнее Адама, очаровывал с первого вздоха, располагал к себе одним лишь своим присутствием, распахнутыми темно-зелеными глазами, милой улыбкой и честными высказываниями. Окружающие всегда сочувствовали Лиаму и жалели его, что Адам – его пример и первый во всем, отец постоянно давит, мать назойливо опекает. Все и вокруг всегда доверяли ему, думая, что он не такой, как остальные представители его семьи. Верили и жестоко ошибались. Да, он не такой. Он хуже. Он лжет изворотливей и правдоподобней брата, подчиняет своей воле быстрее и надежнее Грегори, располагает к себе, как София. В этом он мать не превзошел, но какие его годы.

За пеленой его манипуляций никто ничего не замечал. Настолько они выходили естественными. Никто, кроме нее – той, на которой он сейчас так умело все это применил: ложь, обман, подлог, пустые обещания, втереться в доверие и использовать. Самое страшное, он до последнего надеялся, что Эванс не поверит ему. Пошлет лесом и без карты, увидит весь его блеф, в котором блефа было не так уж и много на этот раз. Лиам надеялся, что его обман раскроется, и боялся этого одновременно. Момент истины настал. Той истины, которой Лиам и сам до конца не хотел знать.

– Милая, – позвал он ее через дверь. – Не молчи, пожалуйста, – поторопил он ее, почти умоляя, и сам себя за это возненавидел. Слишком натурально у него все получалось, и самому стало от этого противнее, чем от ужасного похмелья.

Она так и не ответила, и Ларссон уже смирился с провалом, налегая лбом на ободранную дверь. До боли, до царапин, до треснувших сводов черепа, лишь бы все это прекратилось, но тишина так отдавалось звоном в ушах и пульсирующей в висках болью. Дверь открылась настолько резко, что он не устоял на коленях и приземлялся ладонями на кафель, перегнувшись через порог ванной.