– Дамы, по коням! – резко выкрикнула хрупкая гусарка, скрутила свиток и сунула себе за пазуху, на самое сердце[25]. – Приключения ждут!
Возле ворот захарьинского подворья остановились сани, груженные двумя сундуками и одним пухлым узлом. Сидящий на них седобородый мужчина, завернутый в добротную, пухлую шубу из куньего меха, застонал, распрямился, потянулся. Сказал возничему:
– Сиди, я сам, – и сошел на натоптанный до наката снег. Неспешно, с покрякиванием дойдя до ворот, постучал кулаком в калитку. Опять поморщился: – Вот проклятие! Что не отсидел, то затекло.
Окошко открылось, на гостя воззрился престарелый слуга со шрамом над бровью.
– Тюля, ты так и станешь таращиться али все-таки откроешь? – не выдержал гость.
– Федор Никитич?! Не может быть! – наконец выдавил из себя холоп.
– Конечно, не может, – согласился мужчина. – Не Федор Никитич, а патриарх Филарет. Ты открывать будешь али нет?
– Боярин вернулся-а-а!!! – во всю глотку закричал привратник и наконец-то кинулся к засовам.
Вскоре створки распахнулись, к мужу сбежала по ступеням монахиня, принялась целовать в лицо, потом обняла, снова начала целовать:
– Федя, Феденька вернулся!
Несколько москвичей от такого зрелища шарахнулись, закрестились. Но сани уже заползали во двор, а следом за ними вошли и супруги.
– Как же ты, Феденька, откуда?
– Двор государев из Тушина в Калугу переезжает, – ответил патриарх Филарет. – Я тоже собрался, да и подумал: а чего мне там делать, коли ты здесь? Вот и повернул.
– Все, теперь ты мой! – опять крепко обняла мужа инокиня Марфа. – Никуда более тебя не отпущу!