Тем не менее постепенно я смогла приучить желудок к пище, и через короткое время снова смогла ходить. Лодыжка зажила, ребра больше не кололи грудь, как осколки стекла, когда я приподнималась, чтобы встать с кровати. В общем и целом процесс выздоровления пошел в правильном направлении.

Меня снова проведала Асия, как я ее и просила. Она недоверчиво и строго опять осмотрела меня с ног до головы: порозовевшее лицо, повеселевшие глаза, пополневшие руки и ноги. Увидев такую Нику, она сразу смягчилась.

День за днем мое тело становилось крепче и полнокровнее, кости на плечах больше не выпирали из-под кожи. С руки сняли повязку, и я начала потихоньку ее разрабатывать.

Я быстро восстанавливалась, а Ригель неподвижно лежал под аппаратом, привязанный к жизни хрупким сердцебиением.

«Очнись!» — пульсировало в моей груди, когда я вернулась к жизни.

Ригель по-прежнему тяжело дышал, и, казалось, ничто не может стабилизировать его шаткое состояние.

— Очнись, — бормотала я себе под нос, пока медсестры меняли ему повязки.

Лицо у Ригеля похудело и осунулось, вены на запястьях стали заметнее, тени под глазами — больше. Я держала его руку в своей и чувствовала, как истончилась его нежная кожа. Я смотрела на него, а он увядал у меня на глазах.

Я рассказывала Ригелю старые легенды, сказочные истории о волках, возвращающихся домой. И если днем в борьбе за него меня поддерживали солнечный свет и надежда, то по ночам желание увидеть, как он открывает глаза, становилось мучительным и истощало мою душу. «Очнись! — молила я его в темноте ночи. — Очнись, Ригель, пожалуйста, не оставляй меня, ведь я не смогу жить без твоих глаз. Мое сердце бабочки меня не согреет, оно умеет только обижаться и трепетать. Очнись и возьми меня за руку, пожалуйста, посмотри на меня и скажи, что мы всегда будем вместе. Посмотри на меня и скажи, что ты всегда будешь со мной, потому что волк умирает в других сказках, но не в этой. В этой он живет себе припеваючи и ходит рука об руку с девочкой. Пожалуйста, очнись!»

Ригель оставался неподвижен, а я тихо плакала в подушку, чтобы он меня не услышал. — Очнись, — шептала я ему.

Но Ригель… не слушался.

Через несколько дней меня выписали. В довольных глазах доктора Робертсона читались облегчение и профессиональная гордость, оттого что его некогда тяжелая пациентка в добром здравии уходила из больницы на своих двоих. Он не мог знать, что мое сердце истекало кровью точно так же, как в первый день, он не подозревал, что в этой палате я оставляла часть себя. Я снова ходила в школу. В первый день, как и в последующие, я чувствовала на себе любопытные взгляды девчонок и ребят, они шептались о нас с Ригелем, обсуждая несчастный случай.