– Я потребовал, чтобы мне прислали итальянку. – Карузо, стоявший на табурете в темно-синих брюках военного образца с рубиново-красными атласными лампасами, выпустил к потолку облако серого дыма.
– В костюмерной полно итальянок, синьор Карузо, – сказала Энца, размечая мелом подшивку.
– Но Серафина говорит, что ты лучшая.
– Это очень любезно с ее стороны, сэр.
– Ты любишь оперу, Винченца?
– Очень люблю, сэр. Я раньше работала на женщину, которая постоянно ставила ваши записи. Иногда она так долго их проигрывала, что соседи кричали:
Карузо от всего сердца рассмеялся.
– Ты хочешь сказать, что вовсе не каждый дом в Хобокене набит поклонниками Великого Карузо? У тебя музыкальная душа, Винченца! Знаешь, почему я так решил? Твои брови. Они как ноты в ре минор. Выстреливают высоко, а потом падают в пропасть. Ты умеешь готовить?
– Да, синьор.
– Что ты можешь сделать?
– Ньокки.
– О, дивная пища для того, чтобы пережить долгую зиму. Ты готовишь их из картофеля?
– Конечно.
– С соусом?
– Мой любимый – из масла с шалфеем. Иногда я добавляю щепотку корицы.
– Отлично! Приготовишь ньокки для труппы, – объявил он.
– Для всей труппы? – Энца испуганно прикрыла лицо ладонью.
– Да. Для Антонио и Джерри. Для хористов. Они же поют. Им нужно хорошо питаться.
– Но где же я буду готовить?