Я знаю, о чем он спрашивает. Как долго мы еще будем находиться в этом лимбе?
– Прошло всего несколько дней. – Я увиливаю от прямого ответа. – Мне нужна… передышка.
Уайетт проводит большим пальцем по моей ладони:
– Знаю. Но я потерял пятнадцать лет. А потом едва не потерял тебя навсегда. Я слишком долго считал, что ты исчезла с лица земли, и теперь не могу позволить тебе снова взять и уйти. И если я при этом эгоистичный ублюдок, пусть будет так! Ты и я, мы еще молоды. Масса египтологов находят свою золотую жилу лишь тогда, когда сами становятся ископаемыми – дряхлыми и немощными. Олив, мы с тобой много чего упустили. Но впереди нас ждет не меньше чудесных открытий.
Мечтать вместе с Уайеттом о прекрасном будущем значительно приятнее, чем распутывать запутанный клубок настоящего. Быть может, это меня в основном и привлекает: простота и легкость.
– Я не хочу оставлять Мерит, – говорю я.
– И не надо.
– Я не могу увезти ее от Брайана.
– Тогда перееду я. Дезертирую в Гарвард.
– Но ты не рожден для того, чтобы просиживать задницу в аудитории. А Гарвард не имеет концессии в Дейр-эль-Берше.
– Ты сомневаешься. – Уайетт произносит слова очень медленно, будто не узнавая их.
– Не насчет тебя, – поспешно произношу я, потому что Уайетт хочет это услышать, впрочем, так же как и я. – А насчет… логистики организации дома.
Уайетт целует меня так нежно, что его поцелуй ощущается как воспоминание.
– Олив, дом – это не «где». Дом – это «кто».
Есть древнеегипетский текст, повествующий о человеке по имени Синухе, которому пришлось бежать из родной страны. Покидая Египет, он говорит: «Мое сердце больше не пребывает в моем теле». Для древних египтян, которые считали сердце вместилищем разума, чувств и веры, это было равносильно тому, чтобы сказать: «Я утратил разум».
Что бы ни случилось, что бы я в результате ни приобрела, все это будет омрачено утратой.
«Мое сердце больше не пребывает в моем теле», – думаю я.
Ночью я предаюсь мечтам в синем цвете.
Представляю, как Вин с Таном бродят по Парижу в поисках идеального оттенка синего.