Папа осторожно вернул кроссовки в коробку, глубоко вздохнул, посмотрел на меня и тихо сказал:

– Передай ему от меня спасибо.

Я закусила кулак, сама не зная, что сдерживаю: смех или отчаянный вздох.

– Сам ему скажи, пап.

Он помотал головой, и я поняла, что большего не добьюсь.

Закусив губу, я обернулась к Култи, который прекрасно все слышал, и передала папины слова.

Немец очень серьезно кивнул.

– Передай ему, что не стоит благодарности. – О господи. – И что в коробке есть еще кое-что.

Еще кое-что?

– Пап, там в коробке есть еще что-то. – Ага, как будто он сам не слышал.

Папа захлопал глазами, а потом порылся в безымянной белой коробке и вытащил конверт размером с поздравительную открытку. Из него он извлек нечто, похожее на карточку. Прочитал ее, потом перечитал во второй раз, в третий. Вернул карточку в конверт, а конверт обратно в коробку. Несколько раз вздохнул, потемнев смуглым лицом, и только потом его зеленые глаза встретились с ореховыми глазами Култи.

– Сэл, – сказал он, глядя на немца. – Спроси его, будет он обниматься сейчас или позже.

* * *

– Что случилось?

Я отвлеклась от обуви, которую снимала, устроившись на краю кровати, и подняла взгляд на Култи.

– Ничего. А что?

Немец моргнул.

– Ты молчишь.

Тут он прав. Я действительно молчала.

Как я могла говорить, когда в груди засело что-то огромное? Что-то чудовищное и неуютное вцепилось в меня и заняло место, где обычно обитали все слова и дыхание.