Когда я, наконец, замолкаю, голос становится хриплым, разбитым от переполняющих меня эмоций. Мысли о том, что случилось с мамой, всегда выводят меня из себя, и я ударяю кулаком по скамейке под собой, ощущая отдачу от удара по всей руке.

Свежие штрихи к татуировке отзываются очередной болью, и я стискиваю зубы, ожидая, что Уиллоу отпрянет от вида моего неприкрытого гнева. Такое тяжело вынести, и женщины – черт, да и люди в целом – обычно спешат отвернуться, скрыться от него, нежели столкнуться с ним лицом к лицу.

Гнев, горечь, утрата, горе… все это уродливые эмоции. Они превращают человека в нечто иное, и большинство людей не хотят иметь с этим дело. Поэтому я жду, когда Уиллоу выразит какое-нибудь банальное соболезнование, а затем сбежит.

Но вместо этого она подходит ближе, полностью заходя в комнату. Я наблюдаю, как она приближается, и замерев передо мной, протягивает руку, проводит пальцами по татуировке на моей руке, следуя линиям букв.

Д-И-А-Н-А.

– Мне жаль, – шепчет она, проводя кончиком пальца по букве «А», и в этом нет ничего банального. Ее голос полон эмоций, словно она не только понимает боль от моих слов, но и хочет ее унять. – Твоя мама этого не заслужила. Похоже, она была очень добра к тебе. Ко всем. И она заслуживала, чтобы кто-то был так же добр к ней. Но хотя бы у нее были вы трое. Люди, которые любили ее.

Я открываю рот, чтобы сказать ей: в конце концов, этого оказалось недостаточно. Мы действительно любили маму, любили чертовски сильно, но даже этого не хватило, чтобы ее спасти.

Однако Уиллоу еще не закончила. Все еще касаясь мягкими подушечками пальцев моего напряженного бицепса, она поднимает голову и встречается со мной взглядом.

– И ты этого не заслужил, – говорит она. – Ты заслуживал отца, который любил бы тебя и хотел, чтобы ты был счастлив.

Когда ее тихие слова отдаются прямо в моей груди, по телу пробегает дрожь. Я чувствую себя диким зверем, запертым в клетке с открытой дверцей. Часть меня хочет оттолкнуть Уиллоу, сказать ей, что мне не нужно ее гребаное сочувствие, и лучше ей приберечь его для себя. Я так долго без этого обходился. Но другая половина меня жаждет чего-то, и, когда я наклоняюсь к ней, понимаю, что жажду… ее.

Все, что она предлагает. Сочувствие, доброту, эту невыносимую нежность. Сейчас мне это нужно больше, чем воздух, и я поддаюсь этой части себя, хватаю Уиллоу и грубо притягиваю к себе.

Я тяну ее вниз, так что она оказывается у меня на коленях, ее ноги обхватывают мои, а колени опираются на скамью. Она тихо вскрикивает от удивления, но не сопротивляется, когда я обнимаю ее и зарываюсь лицом в ее волосы. Она, как всегда, пахнет легкостью и цветами, и этот аромат успокаивает какую-то часть меня, хотя другие части тела в это время становятся еще более уязвимыми.