Ее щеки становятся влажными от слез, губы дрожат.
– Ты моя Джунбаг, мой июньский жучок, – говорю я ей, откидывая назад пряди волос, прилипшие ко лбу. Я целую ее волосы и договариваю: – Ты всегда будешь моей Джунбаг.
Она всхлипывает, прерывисто вдыхает:
– Правда?
– Конечно, правда.
Нежно вздохнув, она крепко целует меня.
Я стону прямо в ее сладкие губы, пока наши языки прерывают разговор, а тела продолжают двигаться в едином ритме. Я вхожу в нее неспешными, восхитительными толчками, сжимая в крепких объятиях и шепча ей на ушко слова бесконечной любви.
Одной рукой я хватаюсь за изголовье кровати, а другой глажу ее волосы; моя скорость увеличивается, заставляя матрас скрипеть. Джун тяжело дышит и стонет, выгибая шею, ее тело содрогается от оргазма.
И когда я изливаюсь в нее, то тону, падаю и таю, отчетливо понимая, что никогда не чувствовал себя более живым, более умиротворенным, более
За все трагедии, что я пережил, за всю душевную боль…
Я счастливчик, что в моей жизни есть что-то настолько хорошее, что стирает все плохое.
* * *
На следующее утро меня разбудил странный, глухой звук.
Точнее, кошмар.
Время от времени мне снится живой, леденящий душу кошмар о той ночи. О той ночи, когда мой отец разбудил меня от сладкого сна, в котором я танцевал на разноцветных облачках. Те облака превращались в черные грозовые тучи в тот момент, когда отец тряс меня, умоляя о прощении. Я до сих пор вижу тот безумный отчаянный взгляд и пот на его коже. Я слышу его срывающийся голос, велящий мне закрыть уши.