Четырнадцатый господин оцепенел, а затем ответил:

– Да, я здесь.

Это оказался совсем другой Иньчжэнь, имя которого звучит точно так же, хотя и записывается совсем другими иероглифами. Радость мгновенно растаяла, и я вновь утонула в печали.

– Музыкант приехал еще несколько дней назад, – с улыбкой проговорил четырнадцатый. – Хочешь послушать?

– Своди меня на прогулку, – подумав, ответила я. – Абрикосы уже отцвели?

Он тут же велел принести мягкие носилки, чтобы вынести меня на улицу.

Радостно светило весеннее солнце, даря умиротворяющее тепло, но мне почему-то становилось все холоднее.

– Хотя абрикосы уже отцвели, сейчас как раз распустились цветы персика, – сказал четырнадцатый господин, который шел рядом с носилками.

Он указал пальцем вперед. Я посмотрела в ту сторону и увидела яркое облако красных, будто вырезанных из парчи цветов персика. Их лепестки, колышущиеся на ветру, казались дрожащими язычками пламени.

Слуги уже успели расстелить на траве ковер. Четырнадцатый поднял меня на руки и усадил на него, прислонив меня к себе.

– Красиво? – спросил он, любуясь цветущим персиком.

– «В зеленый окрасились буйные травы, цветущие персики будто костры»[115], - прошептала я.

Я чувствовала, что все больше замерзаю. Четырнадцатый господин сильнее сжал меня в объятиях, спросив:

– Тебе холодно?

В ответ я лишь покачала головой.

Откуда-то внезапно донеслись звуки сатара и заунывное мужское пение. Звучащая то громче, то тише песня разносилась далеко-далеко.

– Непохоже на уйгурскую речь, – вслушавшись, заметила я.

– Очень странно, – отозвался четырнадцатый. – Это тибетская песня. Ее написал шестой далай-лама, Цангьянг Гьяцо.

– Я хочу кое о чем тебя попросить, – прошептала я. – Только пообещай, что непременно это сделаешь.

– Обещаю, – без колебаний ответил тот.