Невыносимо хотелось пить и есть. Прошло три дня, и о пленных как будто забыли: никто не приходил ни расстреливать, ни вести на работы. Ожидание изнуряло. Язык заменил зернистый брусок, каким точат косы и ножи, желудок превращался в алчного червя, по кусочку поедающего самого себя. Пленные по очереди слизывали скудные капли влаги, проступающие на покрытых плесенью скользких досках и кое-где на стенах. Кому-то из солдат удалось выломать сетку из продуха, пользуясь тем, что немцам не до них, и набрать снега с улицы – сколько смог дотянуться. Так, проглотив по тающему, спешащему в небытие комочку, удалось хоть на время преодолеть жажду.

Глаша ныла:

– Как же хочется есть, не могу больше терпеть.

Катерина зашептала:

– Замолчи, ты всего несколько дней не ела, а эти люди месяцами впроголодь живут. Как тебе не стыдно! – И тут же осеклась, пожалела, что так заговорила с дочерью: «Она же не виновата, ее пожалеть нужно, а не упрекать».

– А тебе не стыдно, что я тут с тобой сижу, а не убивала никого? – огрызнулась Глаша, вторя ее мыслям.

«Спаси, Господи, рабу Твою Глафиру», – молилась Катерина.

«Чем я жила? Заботами, как накормить семью. Страхом, чтобы дети не голодали. Молитвами, чтобы война никого не забрала. А в молодости думала только о любви. Разрывалась между двумя мужчинами, страдала. Потом стало поздно. А что, если бы все сложилось иначе? Любил бы Николай сейчас меня, как прежде? Как тогда? Умирать теперь не страшно. Мне больше не придется никого терять и оплакивать – я умру, когда все еще живы, может быть, и он еще жив…»

Через два дня в ход в полную силу пошла артиллерия, всполохами раскрасили небо «катюши», заскрежетали могучими телами танки. Как живая, земля задрожала. «От Корневков наступают», – определила Катерина. Окна прощально зазвенели разбивающимися стеклами. Грохот снарядов приближался, нарастал с каждым часом, вскоре послышались винтовочные выстрелы. Бой пошел совсем близко – пули со свистом рикошетили от каменных стен усадьбы.

Слышалось, как яростно матерится пулемет с крыши усадьбы, как немцы в суматохе что-то стаскивают по лестнице, роняют, кричат.

– Миленькие, родненькие, держитесь! Спасите нас, – шептала Катерина.

– А ведь немцы-то напоследок и расстрелять могут, чтоб своим не оставлять, – вздохнул кто-то, – или гранату сюда бросить – самое оно.

– Или наши усадьбу сожгут – не знают же, что мы здесь.

– Отставить разговоры! Вы солдаты! Чего нюни распустили? Вон, девчонки наши молчат, а вы…

– Чаму быць – таго не абмiнуць, хлопцы.

Катерина не видела лиц пленных солдат, но ясно представляла каждого, знала историю их семей и о какой жизни после войны они мечтали.