Стоя к Энсону спиной, я неловко открываю графин. Физически ощущая его взгляд между своими лопатками, в два торопливых глотка осушаю бокал. Жар от напитка скользит по моему горлу к животу. Я вновь берусь за графин и наливаю себе еще.

– Я всегда считала, что обязательно услышу, как ты зовешь меня, – говорю я, все так же стоя к нему спиной. – Что услышу твой голос в шепоте ветра. Или в дожде. Или во сне. Что просто услышу, как ты снова и снова повторяешь мое имя, будто пытаясь дотянуться до меня откуда-то, где бы ты ни был. Глупо, правда? – Долгое мгновение я жду ответа, пока молчание не становится невыносимым. – Могу я тебе что-либо предложить? Коньяк? Или, может быть, что-то покрепче?

– Я не пью… уже больше.

То, как он на миг заколебался перед словами «уже больше», было едва заметно, однако этого оказалось достаточно, чтобы я отставила бокалы и повернулась лицом к Энсону. И вновь я поражаюсь произошедшей с ним перемене. Не в его облике, нет – он по-прежнему довольно красивый мужчина, – а в его поведении, в манере держаться. Годы большинство из нас смягчают, сглаживая острые грани. Но с ним произошло нечто прямо противоположное. Время сделало его черствым и пугающе бесчувственным, снова напоминая мне, что это не тот мужчина, которого я полюбила.

Мне вспомнилось, как однажды он запьянел от одного-единственного бокала вина. Это вообще был один из редких случаев, когда я видела его пьющим.

– Не припоминаю, чтобы ты вообще когда-то был любителем выпить, – говорю я, чтобы как-то заполнить тишину, и тут же жалею о своих словах. Я не хочу говорить о том, каким он был для меня когда-то.

– В этом отношении я изменился, – сухо отвечает он. – Даже более чем изменился. Употреблял, бывало, в медицинских целях. Так я, во всяком случае, себе говорил. Хорошо снимает боль. И притом удивительно эффективно, если начать принимать с утра пораньше. Пока дни не начинают пролетать мимо тебя. И тогда все становится куда сложнее.

– Боль у тебя… от ран?

Он останавливает на мне долгий взгляд. Настолько долгий, что кажется, он уже не ответит на мой вопрос.

– Разумеется, – кивает он наконец. – Впрочем, уже неважно.

Я сразу же понимаю, что он имеет в виду. Винить во всем следует меня. Не его отца – а меня. Из-за той чудовищной лжи, что возвел на меня его отец. Той лжи, в которую он, Энсон, предпочел поверить. И все же суровость его ответа находит брешь в моей обороне.

– Ты мне не расскажешь, что с тобой случилось?

Он холодно смотрит на меня:

– Зачем?

Я в ответ приподнимаю плечи, пытаясь изобразить безразличие.