– Ты такая красивая, – заметила я.

Внимательно рассматривая их с Людвигом общие фотографии, она бормотала:

– Я помню этот день. И этот тоже. Помню, как будто это было вчера, – даже спустя все эти годы.

– Бабуля. – Я взяла ее за руку – хотела подготовить ее к самому главному. – Это тоже еще не все. Он написал тебе письмо.

Она уставилась на меня с почти отсутствующим выражением лица – я не была уверена, поняла ли она меня. Но она поняла – и немедленно принялась искать заветную кнопку, которая открывала потайной ящик. Решительно потянув за ленту, она приподняла фальшивое дно и достала надежно спрятанное письмо.

Я никогда в жизни не видела, чтобы кто-то – особенно бабушка – так сильно плакал. Она рыдала отчаянно, от сердца, согнувшись в агонии на диване. Смотреть на нее было невыносимо.

Сумев, наконец, справиться с собой, она потянулась к моей руке.

– Как он умер? Ты знаешь?

Я сказала, что его арестовали и отправили на допрос на следующий же день после ее побега из тюремного фургона. И что его казнили незадолго до освобождения Парижа.

Она заплакала еще горше, наклонившись вперед и закрыв лицо руками.

Мы с папой ничего не могли поделать – нам оставалось лишь смотреть и ждать, когда она выплеснет свое горе, когда ей станет хоть чуточку легче.

Через несколько минут ее рыдания стихли, она взяла себя в руки и высморкалась. Я протянула ей еще одну салфетку, которой она промокнула глаза.

– Ты в порядке? – спросила я.

– Да. – Она, прижав письмо к груди, встала на ноги. – Мне нужно побыть одной. – Она быстро прошаркала к лестнице, поднялась в свою спальню и закрыла за собой дверь.

Я повернулась к отцу:

– Как-то не очень все прошло. Думаешь, она оправится?

– Просто надо дать ей немного времени. Потрясение ужасное.

Я откинулась на спинку дивана. Меня одолевали сомнения, не совершила ли я ошибку, показав ей письмо. Возможно, папа был прав. Возможно, ей было лучше оставаться в неведении.