Я стискиваю зубы от эха его голоса и лихорадочно роюсь в сумке. Зачем он это сказал? Зачем показал мне ту сторону себя, от которой мое сердце замирает, сбивается с ритма и трепещет?
Я нахожу то, что искала, на самом дне. Зеленая книга с золотым тиснением. Нежность борется с болью и злостью, пока я смотрю на нее. Я выбираю злость. Остальное — прочь. Уильям сказал избавиться от этой книги, значит, так и сделаю. Отнесу ее в бальный зал прямо сейчас, пусть выставляют на завтрашний аукцион.
Сжимая книгу в руке, я решительно подхожу к двери.
Но как только касаюсь ручки, замираю. Рука отказывается поворачиваться.
С глухим стоном я приваливаюсь к двери и опускаю взгляд на книгу. Нежность возвращается — и вместе с ней острая боль в груди.
Как бы он меня ни бесил, когда только начал донимать с этой проклятой книгой… все изменилось на Зимнем балу. Очень многое изменилось. Он поцеловал меня во время чтения «Гувернантки и развратника» в книжном клубе. Я впервые воспользовалась карт-бланшем. А эта книга…
Она превратилась в сокровище. В сборник оскорблений, дурацких шуток и неприличных рисунков. Я криво улыбаюсь, открывая титульную страницу. Сплошной беспорядок — почерк его и мой, вперемешку.
Там есть, конечно, и тот самый нарисованный член, к которому я приписала имя Уильяма, и целый список номеров страниц, которые мы друг другу оставляли, чтобы указывать на переделанные стихи. Я улыбаюсь, перебирая их один за другим, но, когда собираюсь перевернуть на одну из указанных страниц, взгляд цепляется за пометку, которую я не узнаю. Это почерк Уильяма, но номер страницы аккуратно выведен в самом верху — слишком четко, не в духе нашего хаоса. Он что, втихаря оставил еще одну запись? И почему чернила выглядят такими свежими?