Джеймс, задохнувшись, на мгновение замер с напряженной шеей, раскрытым от боли ртом, с маятником-подвеской, заломленной рукой — всхлипнул глубоко, всей грудью — и упал, сминая лицом подушку, невнятно крича в нее что-то бессильное, жадное, может быть, бессловесное, словно вой. Словно это был не оргазм, а агония.

Он закрыл лицо руками, когда Майкл его выпустил, и долго не затихал, пока тот, упав рядом, держал его в объятиях, гладил, целовал в мокрый затылок, ворошил его носом и шептал, что все хорошо, все хорошо.

Джеймс развернулся с болезненным вздохом, лег на спину, поправил под головой подушку. Майкл подцепил ногой тонкое одеяло, набросил на них, укрыв до половины. Повернулся набок, разглядывая профиль Джеймса. Провел кончиками пальцев по левой руке, лежащей на одеяле, очерчивая контур кита. Почувствовал под подушечками пальцев что-то ребристое, будто мелкие волны. Задержав дыхание, провел по ним снова. Шрамы. Ровные, параллельные, один за другим, по всей руке от локтя до запястья. Сдержанно выдохнул, притянул руку Джеймса к лицу, поцеловал их — эти ровные, гладкие волны, по которым скользил кит.

Джеймс сплел с ним пальцы, вытянул обе их руки вверх.

Кит и маяк оказались рядом. Майкл смотрел на них, привалившись головой к голове Джеймса. Они покачивались в воздухе, неверный свет города ложился на них, оживляя контуры. Кит — на внешней стороне руки, маяк — на внутренней.

— Ты не мог не выбрать фаллический символ, — задумчиво сказал Джеймс, и Майкл захохотал, уронив руки. — Ты неисправим. Собственный член — это единственное, что тебя интересует в этом мире, признайся. Он — и куда его приткнуть.

Майкл перестал ржать, приподнялся на локте, чтобы взглянуть на Джеймса.

— Я буду звать тебя «рыбкой», — ухмыляясь, сказал он.

— Кит — это млекопитающее, неуч, — сказал Джеймс.

— А ты будешь спермопитающимся.

Джеймс собрался было ответить — но не успел, рассмеялся раньше. Майкл, улыбаясь, сдвинул с него одеяло пониже, склонил голову к плечу, разглядывая рисунок на ребрах. Там были стебли чертополоха — сухие, шипастые, от пояса до подмышки. Будто когда-то Джеймс хотел вскрыть себе ребра и достать оттуда сердце, чтоб не болело. А потом стянул края раны острыми иглами, и они проросли в коже побегами, выпустили сухие мертвые цветы. Майкл наклонился, поцеловал их, провел по ним губами и носом. Джеймс обнял его за голову, прижал к своей груди, задержал.

Было бессмысленно говорить о будущем и прошлом. Было только сейчас, и сейчас все было — хорошо. На целых семь дней. Семь дней — больше, чем ни одного. Иногда даже больше, чем десять лет.