Я проснулся в темнице и вспомнил, наконец, что со мной случилось – тишину нарушило традиционное досадное восклицание, производимое в такой ситуации.

Я был в камере не один – из утреннего полумрака выступал статный абрис лысеющего мужчины, который сидел на противоположной койке.

– А, проснулся! – воскликнул он, и поздоровался, назвав меня по имени. Голова трещала после плохого сна, и я никак не мог понять, кто из моих знакомых составил мне компанию в этом неприятном месте. Я присел, протер глаза и посмотрел на собеседника. Это был мой сокурсник Дима! Тот, с которым мы несли гроб достопочтенного Н. П… Или нет, Н. П. же не умирал.

– Ну, признавайся. По старой дружбе мы разберем твое дело гораздо быстрее.

– Ты теперь здесь работаешь? – спросил я как бы деловито, ничему не удивляясь.

– Зубы мне будешь заговаривать, да? На задушевную беседу меня разводишь, козлёныш?

Я обратил внимание, что глаза у него светятся неестественным синим цветом, оставляя за собой следы в воздухе. Я видел так, будто бы у него вместо глаз полицейские сирены, а у меня – телекамера из 80-х годов.

– Что произошло вчера вечером? – жадно спросил Дима.

– Я пнул бутылку, и она разбила окно, – я вроде бы восстановил последовательность событий.

– Вас понял. И дальше будем блефовать. А я хотел по-хорошему.

В руках у Димы появился утюг. Он небрежно помахал им у меня перед лицом, чтобы я почувствовал жар.

– Ну что ж, где будем прижигать?

– Мне не в чем признаваться!

– Не в чем?! Не в чем! – заорал Дима. – Хорошо, давай тогда посмотрим, может, мне есть в чём признаться?

Дима энергично расстегнул пуговицы рубашки и надавил утюгом себе на солнечное сплетение. Раздалось шипение вареной гречки, вываленной на раскаленную сковороду.

– Страшно? Страшно?

Дима задрал штанину и прижег себе ляжку!

– Сравним? – заревел он мне в лицо. – Это мне не в чем признаваться, это мне ни за что не стыдно. А ты уж не отмажешься, контора пишет!

Дима метнул утюг в стену, длинный провод взмыл в воздухе.