Когда гости разошлись, они вдвоем собрали грязную посуду и отнесли ее в уборную. Все-таки жизнь в Австралийском доме имела свои плюсы: по выходным и вечерами, когда пустели офисы, удобства на этаже переходили в их безраздельное владение. Можно было мыть посуду и стирать без помех: горячая вода текла исправно. На новой квартире такой свободы уже не будет. Подумать только: четвертый раз она переезжает, а ведь не прошло и двух лет с тех пор, как она ступила на материк.

– Я в детстве никогда не понимала, – Делия сложила блюдца в раковину и открыла кран, – что чувствуют люди, покидая родной дом. Все время жила в одном месте… А ты, тебе жаль было уезжать из города?

– У меня не было возможности это понять.

– Почему? – осторожно спросила она.

Ванесса ополоснула одну чашку, другую; затем сказала, не поднимая головы:

– Мама иногда брала нас с собой в Кэмбервелл – смотреть, как отделывают дом. Было весело: привозили новые ковры, рабочие красили стены… А в тот день она поехала одна. Это было зимой. Она пробыла там до самого вечера. Когда рабочие стали грузиться в вагонетку, мама зажгла керосиновую лампу, чтобы посветить им. Лампа взорвалась у нее в руках. Платье загорелось… В больницу ее быстро привезли, и даже нам сумели сообщить. Она была еще жива, когда мы приехали. Мы просидели в больнице всю ночь. Всё надеялись на чудо.

А дома – боже мой, дома все было запаковано, и мебель стояла завернутая в чехлы. Невозможно было вернуться в эти осиротевшие комнаты – так они тогда думали. А после переезда оказалось, что бывает еще хуже, хотя ни одного зримого следа не осталось ни в доме, ни во дворе.

Покачнулся утренний покой, так тщательно лелеемый ею; но, вернувшись в мастерскую, она глянула на Бунджила – и стало легче. Всем приходится вылетать из гнезда, рано или поздно. Терять дом. Терять родных. Иллюзии. Надежды. Она задержалась с тарелкой в руках у мансардного окна; там пылал закат, и улица, еще не подсохшая, была разлинована тенями от телеграфных столбов. Отчего-то пришли на ум образы, придуманные на пляже в Карруме, а вслед за ними – тот давний сон с белой аркой. Маслянистые тягучие тени, ставни настежь, колесо от прялки; таинственный мир в подворотне. Так преломлялось все вокруг фантазией впечатлительного ребенка, запертого в городе. Наверное, живи она на затерянной ферме в глуши, здоровая среда приучила бы ее видеть вещи иначе. Им всем это пошло бы на пользу, и Джеффри не забавлялся бы потом, двигая людей, как фигуры, по клеткам городских кварталов.

Но согласилась бы она отказаться от своего прошлого, чтобы прожить новую жизнь среди пастбищ и зарослей? Забыть навеки лихорадочный восторг при входе в книжную аркаду; забыть буйное, карнавальное веселье их родной улицы и медовую желтизну разверстого рояля посреди Коллинз-стрит. Этот образ стал самым ярким из всего, чем город одарил ее, тогда еще по-юношески чуткую и жадную на впечатления. Но, как и любой незрелый ум, она была слишком подвержена влияниям извне и позволила чужому затмить свое. А ведь свое – вот оно, под ногами. В этих тенях, в этих призрачных пейзажах, что до сих пор стучатся в сны.