Она переоделась в домашнее платье, подмела пол и налила в кружку отстоянной воды, чтобы полить орхидеи. Только теперь, почти через месяц после дня ее рождения, они начали отцветать, роняя почерневшие, как спекшаяся кровь, лепестки. Надо будет срезать стебель – так, вроде бы, говорили? А потом, в новой студии, найти затененное место, где им будет хорошо. Она давно уже не сердилась на Нинни за этот капризный, требующий ухода подарок. В конце концов, никто не виноват в том, что у нее теперь мало свободного времени.

Покончив с уборкой, Ванесса долила в утюг керосину (его оставалось немного – как раз на сегодняшние посиделки) и занялась постиранным бельем. Нынче утром она чувствовала себя гораздо лучше, чем всю предыдущую неделю: не мучила головная боль, от которой не спасал даже лауданум[52], не было усталости, мрачных мыслей – ничто не мешало ей насладиться этим последним днем. Даже дождь почти перестал: налетело и пронеслось, и сквозь прорехи в тучах уже сквозило безмятежной голубизной. А потом, мельком глянув в южное окно, Ванесса чуть не ахнула от восхищения: над мокрыми крышами висела огромная радуга – такая же неправдоподобно яркая, как те, что встречали посетителей в книжной аркаде Коула. Одним концом она упиралась в зелень Ботанического сада, другой терялся среди спящих фабричных труб. Прекрасный Мельбурн, родной и надежный, весь вымеренный детскими шажками, был теперь этой радугой накрепко сшит с другим – вредоносным, темным. Это от него они надеялись спастись в кэмбервелльских холмах; но разве можно спастись, если яд уже в крови, если ты перемолот, раз и навсегда, в сатанинских мельницах?

И все-таки странно, думала она, елозя утюгом по черным клиньям юбки: прожить здесь целый год, но так и не запечатлеть этих улиц, этих мрачных каменных коробок и померанцевых закатных облаков. Весь год она писала эвкалипты и папоротники, работала над натюрмортами, пытаясь нащупать свою тропу. Ни литография, ни Восток не увлекли ее всерьез, из Европы дуло чем-то слабым и невнятным, и оставалось только уповать на случайное озарение. Иногда что-то смутно звало ее – из снов, из детства; звало на непонятном языке. Не город хотелось ей написать, а вот это ускользающее, таинственное чувство. Один только раз она попыталась сделать это, но по глазам своих критиков поняла, что провалилась. Значит – опять натюрморты, лесные пейзажи; опять набивать руку в вечерних классах, а днем просиживать в конторе у фотографа, ретушируя снимки. Иногда она скучала по ювелирной мастерской, но так уж устроена жизнь: мы сами отвечаем за свой выбор, хорош он или нет.