— Бедная моя девочка, — сказал я. — Тебя воспитали от противного. Вообще-то это противоречит классовому инстинкту, — получается, что человек чуть ли не рождается с правильными идеями и развивается вопреки среде. Как ты думаешь, чем это можно объяснить?

Она молчала.

Я начал рассуждать о загнивании капитализма, которое приводит к тому, что даже люди, принадлежащие к буржуазному классу, начинают от него отходить. Она слушала и, судя по выражению ее лица, плохо понимала, о чем я говорю. Мысли ее были далеко, и я чувствовал, что надо говорить о другом, но уже не мог остановиться. Когда я исчерпал свои знания, она сказала:

— Ты не поверишь, но, когда отец попал в тюрьму, я почти обрадовалась…

— Он попал в тюрьму? — спросил я удивленно.

— Да. Он выпустил какие-то акции и запутался… И когда все вскрылось и случилось несчастье, я радовалась. Я понимала, что нехорошо радоваться, но все-таки я не могла справиться с мыслью, что все к лучшему. Я надеялась, что теперь кончится весь кошмар и он опомнится…

— И он действительно опомнился? — спросил я.

— Нет…

— Взялся за старое?

— Он умер…

Она замолчала, и я обнял ее, прижался щекой к ее щеке.

— Отец умер… но кошмар продолжался…

— Каким образом? — спросил я.

— После смерти отца не выдержала и мать…

— Она была такая же, как и он?

— Она была равнодушна к деньгам, пока он жил. Но после его смерти она вдруг испугалась. Она испугалась старости, нищеты… И в доме началось то же самое… Только еще хуже. Мать ничего больше не видела, ни о чем другом не думала, и мир для нее был только деньги, грошовые деньги, которые она экономила, собирала и прятала от нас, детей. Она спрятала подсвечники, посуду, старые костюмы отца, свое обручальное кольцо. Ей мерещилось, что мы хотим у нее все отобрать. Ее обуял страх, и это была для нее тяжелая жизнь, а мне было еще тяжелее. Поэтому я уехала из дому. Вот уже два года, как я ее не видела, и она не зовет меня домой даже на каникулы, она боится, что я попрошу у нее денег. А ведь она меня любит, и я ее люблю…

Анка замолчала, но губы у нее продолжали дрожать, и я не знал, как ее успокоить, и снова принялся рассуждать о том, что власть денег неотделима от капитализма — когда кончится капитализм, исчезнут и эти уродства. «Все застывшие, заржавленные отношения разрушаются вместе с сопровождающими их почтенными, в силу своей дряхлости, представлениями и взглядами, все возникающие вновь — стареют, прежде чем успевают окостенеть», — сказано в «Коммунистическом манифесте»…

Мои цитаты ее не успокоили. Я видел, что она все еще мучается своими воспоминаниями, тогда я повернул к себе ее лицо и поцеловал ее.