— Бедная моя Анкуца, — сказал я. — Моя добрая, моя любимая…

— Как ты сказал? — спросила она, как будто вернувшись издалека.

— Моя любимая…

— Ты меня действительно любишь?

— Да, конечно… хотя должен тебе признаться, что не совсем ясно разбираюсь в этом вопросе. Мне так и не удалось достать брошюру Инессы Арманд и статьи Коллонтай, и я еще не читал Фрейда… Вот Виктор, который досконально изучил сексуальную проблему, говорит, что любви нет, эмоционально-интеллектуальная близость — это чепуха, мещанская выдумка и вообще… Только он сам в последнее время ведет себя как-то странно, после истории с Сандой. Ты ведь знаешь, что случилось?

Она не ответила. Я видел, что ей не до Виктора и Санды, у нее какое-то свое горе, и мне страстно захотелось ее успокоить, отвлечь от грустных мыслей, как-то развлечь. Но как?

— Послушай, Анкуца, — сказал я. — Я придумал одну вещь. Когда мне не нужно будет скрываться, мы поедем с тобой вместе на Дунай, в мои родные края. Ты увидишь дельту, и дунайские гирла, и бакланов. Ты увидишь Вилково, где нет улиц, а только каналы, как в Венеции, по ним ездят на лодках. Мы возьмем лодку и объедем все каналы. И ты увидишь, как рыбаки привозят с моря улов. Если нам повезет, ты увидишь «икряную» и сможешь попробовать в лабазе черную икру, совсем свежую. Ты любишь черную икру?

— Да, — сказала она тусклым голосом, и я понял, что мои планы и фантазии тоже ее не отвлекают, может быть потому, что она в них не верит. Я и сам не верил, но мне так хотелось уйти от действительности, и я нарочно продолжал говорить и описывать ей Дунай, вилковские ерики, где я ловил бычков в детстве, и, «кладки» — мостики для пешеходов, проложенные вдоль ериков. Потом я объяснил, что «бабайки» — это не обычные весла, а тяжелые, смолистые, рыбачьи — ими надо уметь управлять; я даже хотел показать ей примерно, как это делается, но она сказала «не надо», и я понял, что она меня не слушает.

Теперь мы лежали молча в темноте, и каждый думал о своем. Она несчастлива, думал я. Она любила отца, и он же вызывал в ней чувство жалости, брезгливости, презрения. Она любила мать, и та стала еще хуже отца, и неизвестно, увидятся ли они еще когда-нибудь в жизни. Она такая добрая, что любит всех людей на свете. И даже всех собак… Она как Тудорел, он тоже всех любит — и Диоклециана, и Паску, и жалкого пьяницу Василиу. Тудорел любит всех людей, потому что он еще не знает, какие они, она знает и все-таки любит.

А вот тебя-то она как раз и не любит, подумала вдруг та, другая половина моего существа, которая вечно спорила с первой. Она не любит тебя так, как любила того, о ком она не хочет говорить. Судя по всему, он не был товарищем. И все-таки она его любила, — может быть, и сейчас любит. А вот тебя она не любит… Что-то здесь  н е я с н о  и  н е р а з у м н о. Все в мире неясно. Все в жизни запутано, исковеркано, извращено. Вот поэтому и нужна революция. Надо внести в мир ясность. Вот это и сделает революция. Но очень многое можно распутать еще до революции. Наши личные отношения, например. Мы обязаны разумно подходить к собственной жизни уже сейчас. Мы не должны следовать инстинктам, подчиняться предрассудкам и всяким глупостям только потому, что они освящены традицией. К черту традиции! Отношения между нами должны быть радостными и свободными. Но Анка… Почему же у тебя ничего не получается с Анкой? Ты видишь, какое у нее грустное лицо? Чувствуешь, как она окостенела в твоих объятиях?