Мать свою он помнил лишь смутно. Перед ним стояли ее глаза, заплаканные, широко раскрытые глаза, которые впились в него тем утром, два года назад, когда его закутали и забрали от нее в дальнюю дорогу. Отца своего он никогда не видел. По матери не скучал. Сроду не плакал. Но иногда на него что-то находило. Будто взбалмошный старичок, странная обезьянка, упрямо забивался он в угол, готовый топать ногами и бесноваться. Однако хорошее воспитание обычно мешало ему вести себя дерзко и непристойно, а французский язык, из-за которого он забыл родной, не позволял выражаться грубо и откровенно — как ему бы хотелось. Эта внутренняя борьба оставила след на его лице. Губы чуть побледнели. Он стал капризным, раздражительным. Порой вытягивался на постели, как тяжелобольной, зевал, изъявлял странные желания… Теперь ему вспомнилось, как три года назад он два месяца пролежал в кровати, больной корью, а жизнь вокруг была так прекрасна: солнечные блики на стеганом одеяле, белая и мягкая подушка и кровать — целое царство, где можно шалить как вздумается… Он принялся ходить по комнате заложив руки за спину. Время от времени останавливался перед зеркалом. Смотрел на свою крошечную фигурку. Сгреб на лоб длинные волосы, приняв обычную свою сценическую позу. Попытался улыбнуться милой, наивной улыбкой, но улыбка не удалась, рот скривился, и он махнул рукой: «Старею».

Импресарио тихо постучал в дверь. Сунув голову в комнату, он пришел в ужас от вида маленького музыканта.

— Что с вами? Вы не больны?

— Нет, сударь. Я немного не в духе. Впрочем, рад вас видеть.

— Девять часов.

— Что, мне пора спать?

Импресарио кивнул.

— Завтра вечером у нас концерт.

Вундеркинд послушно подошел к кровати. Импресарио стал не спеша его раздевать. Осторожно извлек из одежды, как хрупкую драгоценность из футляра, и обрядил в простую изящную ночную сорочку. Застегнул ворот, чтобы мальчик не простудился, словно закрыл дверцы шкафа.

— Спокойной ночи, — сказал импресарио и лег на другую кровать.

— Спокойной ночи.

Маленькому музыканту не спалось. Он разглядывал в темноте свои ручки, болевшие от игры на скрипке. Последнее время он не чувствовал прежней уверенности. Особенно после встречи с берлинским вундеркиндом, мальчиком лет семи, не больше, который лучше, чем он, исполнил арию Баха. Его вытесняло напористое молодое поколение и пугало мрачное будущее. Он казался себе дряхлым старичком. И так боялся этих малышей, наглых бездарностей, что никак не мог заснуть, а теперь его раздражало еще, что за ним ходят по пятам, прислушиваются к каждому вздоху, доктор выбирает ему кушанья… А между тем время идет. Через год ему будет уже девять, потом десять и придется расстаться с короткими штанишками. Мальчику захотелось есть. Голод он считал еще большим бедствием, чем старость. Съесть бы сейчас что-нибудь. Но не розовое мясо в сухарях и не отвратительные овощные блюда, содержащие фосфор, полезные и питательные, а вопреки врачебному предписанию что-нибудь этакое, засоряющее желудок, например варенье, целое ведро желтого абрикосового варенья, от которого разболится живот и можно будет неделю валяться в постели.