Судья визитеров не принимал, день проводил в суде, а домой попадал лишь к рассвету. Бредя к дому, он произносил про себя долгие, долгие речи, в которых оправдывал всех, кто нарушил закон, и обвинял тех, кто сыт и доволен жизнью. В парке, остановившись перед табличкой с запретом, он улыбался и качал головой. «По газонам ходить воспрещается!» Чепуха, людям нельзя ничего запрещать! Свободу и счастье всем, свободу мальчишкам, пусть беззаботно гоняют мяч и резвятся под солнцем! Газоны созданы не для ублажения стариков; жизнь для того и дана, чтобы люди могли наслаждаться ею. Он неспешно шагал через парк в неверном предутреннем свете луны — и в помятом своем котелке был похож на какого-то демона в обличье чиновника средней руки. Как-то он сорвал две ветки цветущей сирени и унес их с собой. Подняв их к лицу, он наслаждался, вдыхая аромат жизни. В пьяных слезах его была бесконечная нежность к тем, кто слаб, кто страдает, он широко раскрывал объятия, чтобы прижать к сердцу всех несчастных, как братьев своих. На пьяных его губах блестела желтая от никотина слюна.

Он входил в квартиру на цыпочках, чтобы не разбудить циркачку. Воздух в квартире был сух и пропитан крепким запахом дешевых духов. К судье подбегала болонка сожительницы. В спальне он включал лампу под розовым абажуром. Лицо его было серо, губы — бледны. Когда в тускло-розовом свете он сидел среди разбросанных в беспорядке вещей, в красном халате, красном ночном колпаке, он походил на осужденного грешника, чей удел — вечно искать что-то в муках, искать и не находить. В этой комнате истины тоже не было. Как и нигде на земле. Но почему-то он чувствовал, что сейчас, никому не нужный, обездоленный, одинокий, он все-таки ближе к истине — и может теперь судить несчастных, подобных ему, и может без всякой личной корысти защищать от преступников общество богатых и сильных, их дома, в которых играют здоровые, чистые дети и спят красивые, нежные жены.

Каждое утро в семь часов дребезжал будильник. Вскочив с постели, судья принимал душ. Смыв с себя похмелье минувшей ночи, он выходил на улицу — и в утреннем свете солнца становился другим: голова его была трезвой, глаза — чистыми. Он спешил к тем, кто слаб, как и он; он нес им справедливость; больной врач, он спешил к своим пациентам. Изо дня в день, в течение многих лет, он приходил в суд первым. Ожидая своей очереди, он расхаживал по коридорам, курил — и время от времени останавливался у ниши, где высилось изваяние богини правосудия с завязанными глазами, с мечом и весами в руках. Здесь он долго стоял в нерешительности. Он размышлял о том, что богиня эта, хоть она и всемогущая небожительница, тоже боится смотреть в глаза простым смертным, осужденным нести наказание; она — во имя порядка и справедливости — отрекается от людей. А он, судья, — человек. И он долго стоял перед равнодушной богиней и показывал ей свою лысую голову, испитое лицо, глаза, полные слез, пузырящиеся на коленях брюки, худые ботинки… и мечтал, чтобы она — хотя бы она — приняла как жертву всю его нескладную жизнь, растраченное, несостоявшееся его счастье…