— Смешно, — проворчал он. — Заключение на пять часов.

Сколько времени прошло после их ухода? Часа полтора? Где там — всею двадцать пять минут. Он смотрел на часы, на большую и маленькую стрелки. И на секундную, которая неторопливо вращалась в пределах отведенной ей на циферблате небольшой окружности — медленно, слишком медленно, будто ей надоел ее извечный монотонный труд.

И вдруг он пришел в бешенство.

«Нет в этом доме порядка и не будет. Сколько лет бьюсь напрасно, с каждым днем только хуже! Все вверх дном, ребенок растет баловнем, воспитание запущено. И прежде всего в этом мать виновата, она, с ее странными принципами, которые сводятся к одному: во всем ему потакать. Вот и теперь, нет бы взять его сразу за руку, ничего бы и не случилось. Да и горничная хороша! Ни за чем не следит, ключ в замке оставляет — кто угодно может повернуть. Не семья, а сумасшедший дом, вот именно, сумасшедший дом!»

Руки его сжались в кулаки. Он подошел к двери и стал изо всех сил дергать ручку.

Чтобы взломать дверь, он был слишком неловок. Но все же, сверкая глазами и чертыхаясь, снова и снова набрасывался на нее.

Потом вдруг сник и отпустил ручку. Зачем он хотел открыть дверь? Ведь на улицу он не собирался. Угольки гнева в душе прокурора стали меркнуть, потом погасли, остыли и посеребрились золой. Равнодушно, с тупой покорностью он опустил голову и тяжко вздохнул. Совсем как те, кого ему так часто приходилось видеть и о ком сейчас не хотелось вспоминать.

Работать или читать было невозможно. Он огляделся в поисках портсигара и вспомнил, что оставил его в столовой. Пришлось отказаться и от сигары. Можно было попробовать уснуть. Когда-то, когда приходилось много ездить, он, откинувшись в купе на спинку сиденья, обычно обманывал время с помощью сна.

Одеревеневший после припадка ярости, прокурор лежал с широко раскрытыми глазами и разглядывал тени на потолке. В памяти всплыла вся жизнь, беззаботное детство, студенчество, женитьба. Испытывать настоящие страдания ему никогда не приходилось. В прошлом году пролежал две недели с гриппом, была небольшая температура. А еще в школьные годы его укусила в шею оса. Лет в тридцать выдернули два зуба с обезболивающим уколом. Вот и все, что он мог припомнить.

Обычно, когда прокурору хотелось уснуть, он представлял себе водную гладь с большими, концентрически разбегающимися кругами. Но теперь и это не помогало. Глаза то и дело открывались, сна не было, в голову лезли подробности дела об ограблении. Габор Ваш, да, так зовут обвиняемого. От нечего делать он довольно точно воспроизвел в воображении его портрет. Лицо безучастное, будто вырезанное из дерева, блеклое и невыразительное, как фабричная поделка, глаза пустые, застывшие. Но временами в этих стеклянных глазах вспыхивало что-то берущее за душу. И узкий лоб вызывал сочувствие.