«Что со мной стало?..» — думала Вилма, вновь садясь на скамью.

9

Иштван каждый день просматривал почту в надежде, что получит письмо от нее. Но ни письма, ни даже открытки не было.

Лишь сейчас начал он понимать, как ему не хватает Вилмы. В минуту откровенности с самим собой он вынужден был признаться, что ждет ее возвращения, ждет, когда они опять смогут поговорить. Может быть, там, вдалеке, она уже по-другому все видит; может, теперь прояснится как-то их ситуация?

Стояло душное будапештское лето. Гостиничный номер на пятом этаже, где жил Иштван, за день прогревался насквозь, в нем нечем было дышать, как в свинцовых венецианских камерах. Иштван днем задергивал шторы, закрывал ставни и спал. Вставал он лишь к вечеру, когда неподвижная желтая духота начинала слабеть и рассеиваться. По Кольцу проносился ветер, шевеля кроны акаций, перебирая уличный мусор, ржавые листья, рекламные объявления, которые в течение дня люди бросали на тротуар. Загорались огни; в серых сумерках вдруг возникала пылающая звезда или красный рекламный змей. Иштван, открыв окно, смотрел на вечернюю жизнь города.

Он не знал, куда себя деть. Спустившись вниз, гулял по проспекту Ракоци, по этой ужасной, зловещей и такой будапештской улице, словно вобравшей в себя всю столицу. Вокруг громоздились, теснили друг друга сапожные и портняжные заведения. Характер проспекта менялся через каждые пять — десять метров. Из жары Иштван попадал в холод и вздрагивал от озноба. Были места, напоминавшие неаполитанские улочки, потом он вдруг оказывался словно бы в пригороде Парижа, затем шел квартал венских кабаре или русских трактиров.

— Ужасно… ужасно, — повторял он.

Вокруг слонялись праздные горожане; казалось, они не знают, за что приняться. Неужто и они тоже?.. Люди как будто не в состоянии были найти себе место в ночи. Брели по темному тротуару, собирались небольшими кучками, тихо ждали чего-то, из-за жары не решаясь разойтись по домам. Стояли, опустив руки, и даже не говорили. Им было лень говорить. Лишь порой они вдруг начинали смеяться, но не от сердца, а словно бы по обязанности. Известный всему городу сумасшедший приветствовал каждого прохожего, снимая дырявый цилиндр, — это и вызывало веселье.

— Ужасно… ужасно…

Неподалеку из газовой трубки с сипением вырывался огонь, трепеща, словно бабочка крыльями; огонь освещал тележку зеленщика, накрытую грязным брезентом. На скамейке сидела женщина с тронутыми сединой волосами, в рваной одежде; сбросив обувь, она подставляла ноги ночной прохладе. В свете витрин замелькали уличные женщины, с желтыми волосами, во взбитых, пыльных париках, в лаковых туфлях на высоких каблуках; из-под париков каплями стекал на лицо пот. Иштван смотрел на них, ощущая бесконечную жалость, не в силах понять, в чем смысл их существования. Разве что отпугнуть прохожих; что ж, в этом они преуспели. Лица их были раскрашены, как у паяцев, и походили на маски. Из-под масок смотрели глаза, человеческие глаза, несчастные и просящие. И в равнодушной толпе попадались люди, которые останавливались возле них без страха и отвращения и — тоже страдальцы — находили в них родственную душу.