— Нет у меня ничего.

— Тогда пойдешь с нами, красотка.

— Нет, — взвилась Паулина, — не пойду! Не виновата я, — и не тронулась с места.

— Ступай! — приказал стражник, плюгавый и косой, и так толканул девушку, что она вылетела на улицу, едва удержавшись на ногах.

Но там опять остановилась как вкопанная. Тогда другой преторианец — тот, что повыше — протянул к ней руку.

— Не прикасайся ко мне, — взвизгнула девушка. — Не тронь, говорю! Не то укушу!

Преторианец загоготал.

Но только он схватил девчонку за руку, чтобы подтолкнуть вперед, она прыгнула на него, точно дикая кошка, и до крови расцарапала ему нос.

Тут к ней попробовал подступиться косой. Паулина резко развернулась и плюнула ему в лицо.

— Свиньи! — вопила она, и огненные волосы ее развевались, голубые глаза пламенели. — Свиньи! Спасите, люди! Я день-деньской работаю, я бедная, честная девушка, не виновата я ни в чем, могилой матери клянусь, родной матери, не виновата. Помогите, люди добрые, помогите!

Народ, гулявший по улицам этим теплым летним вечером, в изумлении смотрел на двух наемников. Они дрались с девчонкой, лупили ее чем ни попадя — кулаками, мечами. Но сладить все равно не могли.

Тогда они схватили ее в охапку и поволокли.

— Скоты, — оглашала девица воздух, болтая ногами, — скоты! Ну убейте меня. Пришибите. Меня не проведешь, этот кривой паскудник еще в кабачке норовил меня облапить. Скоты, мерзавцы! Все вы, наемники, мерзавцы. Все до одного. И господин ваш, Цезарь, тоже мерзавец. Да, и Цезарь мерзавец. О Юпитер! — возводила она руки к безмолвствовавшим небесам.

От ее жутких, ни на секунду не прекращавшихся криков в Риме просыпались жители. Шлепая домашними туфлями, в ночных одеяниях они выползали к дверям и прислушивались к диким воплям, к мощному голосу девушки, несшемуся от улицы к улице. Над Колизеем подрагивал оранжевый шар луны.

Когда шествие поравнялось с виллой Муция Аргентина, философа-стоика, рабыня все еще яростно изрыгала проклятья. Ее брань беспрепятственно разносилась в ночи.

Сидя возле фонтана в атрии, философ беседовал в этот поздний час с поэтом Руфом.

Они оба поднялись с мраморной скамейки и наблюдали, как уволакивали беснующуюся женщину. Звуки ее голоса еще долго долетали до них с маленьких темных улиц.

— Почему она так кричит? — спросил философ. — Чего она хочет?

— Справедливости, — ответил поэт.

— Смешно, — заметил философ. — Всякий порыв смешон.