Двадцать девятого марта он возвратился домой. На другой же день муж встретился с ним случайно — в первый раз после того памятного дня, — встретился в самом банке, в лифте. Мартини держался гораздо рассеянное, чем обычно, и смущен был и неловок; казалось, ему неприятно вспоминать о том вечере и о нас. Некоторое время мы искренне полагали, что его тогда мучили угрызения совести и он упрекал себя за то, что все еще не нашел способа вознаградить нас. Потом решили — он за что-то на нас сердится. Но за что? Нет, нет, он вовсе на нас не сердился. Всего неделю спустя он первым поздоровался с моим мужем из своего огромного автомобиля, поздоровался приветливо и даже долго махал ему рукой.

Я, сколько могла, старалась подбодрить бедного моего мужа. Оправдывала Мартини, говорила, что у него тысяча дел, что при своей занятости он не может держать в памяти всякие пустяки, что для него совсем, совсем не так важен этот кувшин, как для нас. И вообще все прекрасно разрешится при первом же подходящем случае. Но говорила я уже не слишком убежденно. По правде сказать, я убеждала себя. В июне уже и я потеряла терпение. Я умоляла мужа через кого-нибудь — например, через директора банка или Пали Парно — доверительно напомнить ему о себе. Муж возмущенно мне возражал. Он не желает выглядеть столь мало щепетильным. К тому же, этим можно все испортить вконец. Пожалуй, подумала я. И уступила.

Часть лета Мартини провел в своем имении, остальную часть — на швейцарских курортах. В Будапешт вернулся осенью. В конце сентября нам пришлось кое-что срочно приобрести, у нас не было ни филлера, мы все наши деньги истратили на переезд, на новую квартиру, были по уши в долгах, я уж тысячу раз жалела, что мы не остались в той старой дыре, — и тут опять зашла речь о кувшине, о котором мы, как ты понимаешь, говорили ежедневно, но, правда, все меньше. На этот раз я предложила мужу написать ему письмо, заказное письмо. Все же прямой путь всегда самый лучший. Надо написать, что у нас сейчас затруднения с деньгами, и без всяких околичностей попросить его возместить цену кувшина, не ту фантастическую сумму, о которой мы мечтали, а его скромную нынешнюю цену, полторы тысячи пенгё, или, скажем, тысячу двести. Может быть, даже приложить записку антиквара с его собственноручной подписью, на бланке. В конце концов, Мартини дал нам в общей сложности всего шестьсот пенгё. Пардон, шестьсот пять пенгё — я прибавляю к общей сумме пять пенгё, предназначенные моей служанке, поскольку взяла их себе и на себя же истратила. Зайцы, виноград и прочие дары — при самом щедром счете — навряд ли превысили бы девяносто пять пенгё. Следовательно, он должен нам перед богом и людьми ни много ни мало — восемьсот пенгё. Уж столько-то можно попросить вернуть нам?