– Забавно, доктор, что вы так говорите, – сказала она. – Ведь и я всегда думала то же самое.

Наведение порядка

Вечером того дня я неожиданно почувствовал, что не могу мириться с тем, что дома у меня все выглядит так же, как всегда. Я осмотрелся, и хотя обстановка была мне прекрасно знакома, она показалась мне пошлой и неуместной. Я вдруг осознал, что за всю свою взрослую жизнь не приобрел для дома ни одной новой вещи, хотя бы вилки или нового матраса для постели.

Все досталось мне в наследство от родителей или было подарено ими, и я пользовался этими вещами, потому что они выполняли свои функции.

Я начал с отцовских картин. Одну за другой я снимал их с гвоздей и за этим занятием с изумлением обнаружил, как сильно выцвели стены. Всего картин было семь, и, если я закрывал глаза, мне было проще вспомнить, что изображено на них, нежели лицо отца. Многие из картин были написаны еще до моего рождения; они висели на своих местах испокон веку, и я не задумывался о том, нравятся они мне или нет. Потом я принялся за бюро. Я уже много лет не заглядывал в него, и теперь разбирал ящики с определенным любопытством. Мои родители не были сентиментальны; так, они никогда не рассказывали забавных историй о том, что я делал или говорил ребенком. Но в ящике я обнаружил шкатулку со своими молочными зубами, а на многих из полотен моего отца угадывались очертания, в которых я узнавал себя. Округлый отпечаток детской ступни на песке, между деревьев далекого леса – высокая фигура, а рядом с ней фигурка пониже.

В нижнем ящике я нашел скатерть и стал складывать на нее вещи, которые собирался выкинуть. Верхний ящик заело, но, дернув несколько раз посильнее, я его выдвинул. Оказалось, что в нем хранится часть отцовских принадлежностей для живописи: масляные краски и цветные мелки, тщательно упакованные пачками кисти и несколько заполненных набросками альбомов. Еще я нашел коробку с карандашами специально для меня; отец разрешал мне их брать, только когда мы вместе садились рисовать.

В маленьких ящичках на самом верху мои родители хранили свою переписку того времени, когда моя мать еще не переехала сюда из Англии, несколько фотографий, нож для вскрытия писем и белый бумажный конверт с марками, которые давным-давно уже вышли из оборота. Почти все отправлялось на выброс, но вот, к моей вящей радости, в среднем ящике обнаружилась одна из моих старых черных книг для заметок. Годы назад я доставал их ближе к вечеру, когда закрывалась дверь за последним пациентом, и, не найдя лучшего собеседника, наедине с собой обдумывал истории болезней. Учиться слушать, было написано в одном месте, и я испытал тихую горечь при мысли о себе молодом, сидевшем тут и раздумывавшем о том, как стать лучше в своей профессии. Указательным пальцем я поводил по оставленным на бумаге следам своего энтузиазма. Почерк остался прежним; человек стал другим, а я и не заметил, как.