М-м Минёр: Очень мила. Возможно, слишком мила; никогда не настаивает на собственных желаниях, позволяет мне руководить всем – характер ее поведения в реальном мире?

М. Рикетёр: Депрессия. Почти ничего не говорит. Что произошло?? Агата XI

Мне пришлось вытерпеть шесть сеансов, пока, наконец, не настал ее черед. В уме я несколько раз проиграл нашу с ней последнюю беседу и, честно говоря, совсем не знал, чего ожидать. Сможем ли мы невозмутимо продолжать как прежде – или она потеряла уважение ко мне из-за того, что я продемонстрировал свою слабость?

Когда я открыл дверь, чтобы пригласить ее войти, она стояла, прислонившись к стене, и смотрела в окно.

– Кажется, наступило лето, а я и не заметила, доктор, – сказала она, повернувшись ко мне. – Всего несколько недель назад шел снег, а теперь вокруг так много красок.

Я выглянул на улицу. И верно: кусты ожили морем зелени, на газонах густо разрослась сочная трава. Когда я выскочу на пенсию, лето будет в самом разгаре.

Я в ожидании сидел позади Агаты, но несколько минут она лежала молча. Когда же наконец заговорила, ее слова прозвучали так, будто она сформулировала их раньше и дожидалась момента, когда можно будет мне их выдать: – Вы помните, доктор, вы меня как-то спросили, чего я боюсь?

– Да?

– Может быть, вы уже догадались, но мой отец нас лапал. Меня больше, ведь я появилась первой, но и Веронику тоже. Иногда он хватал меня рукой, когда я проходила мимо его стула, и я не могла высвободиться. Потом он принимался ощупывать мои ляжки, совал руку между ног, обхватывал пальцами бедра и попу, добирался до груди и шеи. А заканчивал лицом.

Обрисовывая движения его рук, она мучительно сжалась, голос звучал глухо и невыразительно. От ее рассказа по моему телу распространилось неприятное ощущение. Она была права, возможно, я предчувствовал все это, и все же ее история привела меня в бешенство. Мне и раньше доводилось выслушивать рассказы о посягательствах, но тут все делалось более хитроумно, маскировалось лучше.

– Дольше всего он задерживался на моем лице, особенно на губах. Главное было не заплакать, потому что тогда он принимался утешать меня, и это было едва ли не еще противнее.

У меня свело скулы при мысли о наслаждении на лице ее отца, с его широко раскрытыми незрячими глазами, и о замершем детском тельце Агаты под его руками. Я заметил, что с такой силой сжимаю карандаш, что больно пальцам, и ослабил хватку.

– Это было так гадко, – продолжала Агата. – Я это ненавидела, но моя мать говорила, что это совершенно естественно, что это просто его способ видеть. Что он пытается понять, какая я.