Кибитку и арбу Деев порубил на дрова — порубил с наслаждением, разбивая стены, днище и колеса на мелкие полешки. Порубил бы еще мельче, да пора было в дорогу: воды в поезде не осталось вовсе, а до ближайшего полустанка с обещанной напорной башней, по расчетам, была всего-то пара часов ходу.

После полудня выдвинулись. Решили растопить паровик до предела и домчать на полном ходу, а после никуда уже не двигаться — провести на полустанке ночь, а то и несколько: в эшелоне объявлялись все новые «бегунки», и лучше бы «гирлянде» постоять на месте.

Все вагоны к тому времени продраили известью так, что половицы и стены в них стали белыми, а воздух внутри — едким до слез: глаза у многих покраснели, носы набухли и перестали дышать. Пришлось выгнать пассажиров на крыши, а двери вагонные распахнуть настежь, запуская ветер; больных — временно вынести в тендер, уложить на дрова и прикрыть шкурами. Так и покатила по степи «гирлянда», полая внутри и густо усыпанная ребятней поверху. Благо к тому времени разогрелось: ночи в краю были уже холодные, а дни все еще по-летнему теплые.

Истосковавшиеся по вольному воздуху дети разбуянились нешуточно: горланили песни одна другой скабрезнее, орали в небо, улюлюкали каждому встречному беркуту в вышине и каждому замеченному тушкану в степи.

— Резвись-живи, сударики косопузые! — вопил безостановочно одну и ту же фразу Ёшка Чека. — Резвись-живи!

— Живе-о-о-ом! — вопили ему с соседней крыши. — Живы будем — не помре-о-о-ом!

— Ты, молодка, мне находка, если только тянешь водку, — стараясь перекрыть прочие голоса, ревел матерную песню Лаврушка Выкидыш.

— Мы не воры, не душители, а правонаруши-и-и-ите-ли! — тянул другую Кошеляй.

Бодя Демон колотил железякой по трубе, выстукивая дикарские ритмы и сам же под них вытанцовывая.

Фальстаф стянул рубаху и размахивал ею, как флагом, подставляя ветру костлявое, гнутое рахитом тельце. Глядя на него, посрывали с себя одежду и другие: Пляшу Горошком, Ищаул, Жабрей, Фомка Полонез — все гикали-гакали и вертели над головами исподнее. Глядя на оголившееся пацанье, девчонки визжали от смеха, да и просто — от избытка радости.

Пусть проказят, скомандовала Белая. Лишь бы с крыш не падали, а остальное — пусть.

Было в этом что-то жестокое и одновременно правильное: одни орали песни и хохотали до икоты, ликуя от солнца, ветра и быстрого движения вперед, а другие лежали внизу, в тендере, едва дыша. Сидя около больных, Деев слушал невообразимую какофонию над головой — и теплел сердцем. Улыбнуться не вышло, но хотел бы, чтобы длились эти минуты дольше.