— …такая счастливая, верно, — сама себе присудила Марыся. — Даже совестно: кругом горе, а у меня вечный праздник на душе.

Фрау Луиза по-старушечьи, снисходительно улыбнулась. Никогда раньше не видела Марыся ее улыбки, нехорошо ей стало. Человек на грани жизни и смерти пытался кому-то покровительствовать — и кому же? Счастливому, как сама говорит! Что-то фальшивое почудилось Марысе, прежняя неприязнь от никогда не затухающего уголька возгорелась костерком, полыхнуло ей в лицо пламя, не горячее, как в ихней церковной печке, а ледяное, убийственное:

— Як дойме лиха, прарэжутся зубы, ага? Чаго смяешься ты, дочь ци сястра забойцы? За тым и божа, хто пераможа, ага? Так вось мы перамагли, а твой божанька тябе пакинул, пакрывдився ён на твой злачынски род. Тяпер нам улыбаешься, тяпер наши песни пяешь, птушка смярдючая?..

Поняла, не поняла фрау Луиза, что ей с таким холодным презрением выговаривала эта беременная женщина, но уткнулась в юбку личиком, как задушила себя, только хилые плечики заколотились в ознобе. Марыся видела это, а жалости по-прежнему не испытывала, что-то оборвалось в ней со звуками родного голоса, черной кровью пошло. Жалость уже прихлынула от Айно, внезапная и, не в пример ей, не ледяная, а горючая, что слеза:

— Суври миэро — вайвазен вара! Эля риститюйд мюо, так, так!

Тоже ничего не поняла Марыся, но почувствовала: осуждает ее Айно, вроде как прочь от себя гонит. А после передышки, отдышавшись, будто от быстрого бега, совсем уже откровенно сказала:

— Слабый опору в большом мире ищет. Живи, как люди живут, так, так, Марыся. Мы не вспоминаем, кто кому должен, а ты вспомнила, ты смуту разводишь. Все погибнем на этом ледяном море, если будем говорить каждый на чужом языке. Так, так, Марыся, ты уходи от нас, а то все передеремся.

Теперь уже общим холодком на них на всех дохнуло, как из раскрытых неосторожно дверей — и в самом деле кто-то неплотно притворил их. Единственный взрослый мужчина, не считая парнишек, Максимилиан Михайлович поспешил закрыть дверь, оградить этих притихших людей от ледяного ветра, так им сказал:

— Милая, славная Аня! Милая, хорошая Марыся! Вы что? С ума вы посходили! Фрау Луиза что-то недоговорила, ты, Марыся, что-то недопоняла, а ты, Аня, все наизнанку вывернула. Женщины родненькие, как жить вы будете при такой злобе?

Он тяжело, нутряно закашлялся, словно легкие ему прострелили не на Ладоге еще, а здесь, под крестом церкви, который предстал вдруг как бы крестом могильным. Но во гневе не хотел умирать этот добрый человек, он помирить хотел обитателей ледяного дома, нес им в протянутых навстречу ладонях удивительное свое тепло, каждой показывал: видите, сколько его, всем хватит, если не ссориться, если промеж собой поделиться.