Предчувствия выросли, вытянулись в злой и хлесткий, как удар кнута, крик:

— Ты, председательша! Вставай… я с тобой дома поговорю!

Марыся стала тяжело и неловко подниматься, поджимая негнущиеся ноги, но в это время вбежала Айно — и на него:

— Не трожь, злой туатто, у нее живот заболел! Я во всем виноватая, я ее не уберегла. И рыбу у меня из-под носа растащили. Убей меня, председатель, лучше сразу убей!

Поднявшись уже, Марыся силилась что-то возразить, но притопала с улицы Марьяша, сиднем села на нары, отдышалась и ошарашила:

— Нету, Федор, рыбы. По моей глупости растащили. Дай, если хочешь, по хребтине-то мне.

На Федора как воду из ушата лили, холодную и мутную: ничего он не соображал, ничего не видел. Одно примечал: что-то силится ему сказать Марыся, мучительно подрагивая подбородком, что-то нехорошее. Но опять ей помешали — вошел Максимилиан Михайлович, мужик, а потому и отрубил по-мужски:

— После доскажем, а сейчас пойми одно, председатель: рыбы нету, Марыся, видно, стронула маленько живот в перепалке, а виновник всего этого — вот он, я. Хочешь казни, хочешь милуй.

Час от часу не легче! Федор побледнел и не знал, чем раньше заняться — Марысей ли, рыбой ли. Вернул его с нелепого распутья уже сам голос Марыси:

— Не слушай их, Федя, покрывают они меня. Ты лучше нагнись…

Он пригнулся к ней, меняя поминутно гнев на милость, но какой-то злой дух мешал им сегодня поговорить. И дух этот, как наваждение, вдруг предстал в образе Лутоньки, которую и узнать мудрено было, — ни лица, ни тела, одно грязное тряпье, из которого вырывался простуженный голос:

— И ее не слушай, Федор. Я привела сюда орду эту татарскую, от голода совсем соображение потеряла. Спусти ты меня в прорубь, муженек бывший, ко дну головой меня, проклятую!..

Так и открылась перед Федором, в потемках каких-то, шаг за шагом, на ощупь, новая страшная беда. Все его надежды накормить голодную деревню как под топором рухнули — под слепым топором, топорище которого попало в глупые руки Лутоньки…

Чтобы не избить, не истоптать ногами это несуразное существо, которое всегда приносило вместе с собой какие-нибудь неприятности, он чертыхнулся и пошел бродить по морю. Там уже лошадь в обратный путь запрягали, там уже звали его, а он все ходил и не мог выходить, выдуть вместе со злым паром из себя, вытурить в шею недоброе чувство. Даже и Марысю толком не расспросил, не пожалел. До жалости ли, когда себя загрызть хочется! Как вот Аверкия Барбушина загрызли… чтобы разом все эти передряги кончились!..

Он еще не решил, как ему быть и что ему делать, как по всему, казалось, морю, от Рыбинска до Череповца, бухнула глубинная торпеда, расколола, разорвала лед и взбила местами фонтаны воды. Он смотрел на черную косую трещину и соображал, далеко ли отойдут забереги от общего ледяного поля. По льду растекалась первая весенняя вода. Федор повел злыми ноздрями и сквозь эту ненужную злость ощутил дыхание южного доброго ветра.