Умом можно было тронуться от всего этого. Заботы, видно, помешали. И главная — устройство проводин для беженцев. Счастливый дар старичка-муховичка был упрятан под надежный замок, и начались разъезды по деревням, где он всеми правдами и неправдами выпросил, выманил, вытребовал еще кой-какого приварка для гостевого стола. Больше других упирался, беженцами же и ограбленный, Федор Самусеев, но и с него Максимилиан Михайлович взял слово: хоть пудик рыбки, но прибавь сверх законного плана, как хочешь, но выручай.

2

Беды одна за другой валились на Федора. Только с грехом пополам оклемалась, помаявшись дня три животом, Марыся, только кое-как успокоил избишинцев после разбоя, учиненного мяксинскими беженцами, как Максимилиан Михайлович, этот тихоня, выскочивший в районные начальники, стребовал с него, где смешком, где тычком, угощение для тех же самых грабителей. Договорились они с Айно, после бестолковых споров, поймать все-таки лишний этот пудик рыбки, да шутка ли сказать! К пудику-то еще и трудодни надо было прибавить, на пустое брюхо весенние работы им не начать, да и разорвут бабы на части, если опять их обмануть. И так скотница Василиса Власьевна, с трудом дотягивающая четвертую военную зиму, ему при всех сказала:

— На твоей душе, Федор, грех будет, если я до светлого дня не дотяну.

Не совсем-то и кстати из района прибыл разъездной лектор, который святцы читал похлеще сбежавших попов, — о близкой победе, а стало быть и о дне светлом, говорил как о доброй довоенной пирушке. Все на эту заслуженную пирушку торопились, и всяк хотел живым до нее дойти, чтоб вино зря не прокисало. И под будущее вино еды требовали. Мало у кого оставались коровы, да и тех резали перед самой травой, — вот-вот еще маленько, и даровое молочко потечет в иссохший за зиму рот. Федор как узнал, что Барбушата порешили свою Бурёну, так и побежал прямо к ним.

— Что вы делаете, полоумные? — еще с порога закричал.

Но половина ли, четверть ли ума оставалась в старой Барбушихе — проснулось ретивое, заскрипело прежним скрипом:

— А что делаем, тебя не спрашиваем, давай! А что едим, не подглядывай, смотри!

Корову дочки без нее, конечно, запазгали, да и знала бы, невелика защитница: поломались кусачие зубы, искрошился ядовитый язык, после смерти Аверкия совсем опала телом и духом Барбушиха. А туда же, натура их подлая берет свое, барбушит:

— Чего уставился-то? Давай не замай. Поди, и у самого слюнки текут, эва!

Но как бы там ни было, после смерти Аверкия жить она стала тише, ругаться меньше, и то хорошо. Работу-то кое-как ковыряла. Федор ее спровадил: