«А все-таки распогодица идет», — явилась ему уже более спокойная житейская мысль.

Заберег седьмой, с полой водой и глухими льдинами, с тихим солнцем и злым ветром, с соленой и горькой крестьянской слезой

Заберег седьмой,

с полой водой и глухими льдинами,

с тихим солнцем и злым ветром,

с соленой и горькой крестьянской слезой

1

Запоздалая весна, как виноватая женка, мягко поглаживала холодное Рыбинское море. Руки ее были теплы и нетерпеливы, косы уже по-весеннему распустились и набухли, дыхание нагоняло дрему и лень. Синева наливалась такая, что звенело в ушах.

В лужах на улицах Мяксы чистили перья замурзанные с зимы воробьи, а по разводинам, по надледным затонам уже кое-где бултыхались первые прилетные чирки. Талая верховка на лед пошла. Вид ясного неба, голубой воды, а главное, живой птицы выгонял из зимних нор самых ледащих горемык. Садились они на обтаявшее каменье и молча глядели в одну и ту же сторону — через море, встречь ветру. Все эти люди были оттуда, где ветер зачинался и где еще похоронно позванивали военные мины. Кто был покрепче, тот с осени ушел на свою сожженную родину, а эти не могли подняться, чтобы по холодам двинуться на еще более холодные свои дворища, — терпеливо дожидались весны. И вот она, как и обещала, пришла. Опоздание ей простили, на радостях не заметили лукавого обмана. Да и весна сейчас вину свою заглаживала, так и ластилась у ног нетерпеливых людей. Еще пара недель каких, и со слезами на глазах, по первой подножной травке, двинутся все эти люди на испепеленную войной родину — на юг, на запад, до самых границ. Оживали выцветшие глаза, немного наливались кровью усохшие щеки, уверенность прорезалась в голосах. С камня на камень, как воробей, перепархивало:

— Домо-ой!.. Домо-ой!..

Многие из них еще совсем недавно кричали жуткое: «Ры-ба! Ры-ба!» — сейчас и в помине того не было. Кто жив остался, тот о живом думал, а кто помер, того ветры весенние отпевали. Тужить о прошлом в такую пору не хотелось. Солнце поило, казалось, не только теплом, но и молоком целебным, надежда усталые силы поддерживала. По завалинкам, обтаявшим валунам, как общий вздох, неслось:

— Домо-ой!.. Домо-ой!..

Проходя по береговой улице, Максимилиан Михайлович слышал эту людскую перекличку и не знал, радоваться или огорчаться. Каждый лишний рот вызывал у местного начальства ужас, каждый беженец был плох хотя бы тем, что есть хотел; но каждые лишние руки теперь, весной, были на счету, каждый отъезжающий на родину человек уменьшал и без того малое число работников. Мужики-то еще из-за границ не возвращались…