— Ну, чего тебе, женушка непутевая? — смущенно спросил он.

— А того, муженек, того, — вовсе без смущения ответила Тонька, прилаживаясь к его шагу.

Вот так: за неделю какую отошла от беды, почистила перышки и уже в лёт собирается. Но он-то, Федор, вовсе не гусь перелетный, ему и весна не весна, а одни заботы. Вести за собой Тоньку было ни к чему, остановился прямо на дороге.

— Боишься, что увидят? Не бойся, я таковская, мешать тебе не стану. Одно скажи: из деревни-то не прогонишь?

— Куда тебя гнать, — потупился Федор. — У тебя, как у кукушки, и гнезда-то, поди, своего нет?

— Угадал ты, нету.

— Так ведь, говорят, с Демьяном жила.

— Жила, да опять отжила свое, Федя. Демьян-то… господи, дрянь таковская!..

— Дрянь ли, нет ли — мне какое дело. Ты вот что: ты чем-нибудь займись, раз уж опять в деревню попала. Есть-то тебе надо?

— Надо, Федя, надо, как без еды.

— Вот и я про то же самое…

Постарался поскорее закончить этот никчемный разговор да отправить Тоньку восвояси. «Эк ее черти по свету носят!» — были слова в спину. Тоньку он не видел с того дня, как выручал из беды в заледенелой церкви, но слухи о ней упорно дуло в уши. Говорили, не без хитрости еще первой военной зимой ушла от своего позора и несчастья в сторону Череповца и где-то там затерялась; говорили, не случайно и женой Демьяна Ряжина в Череповце объявилась. Если так, то нашла Тонька все, чего искала, а лучшего в эти годы и нельзя было сыскать. На то она и Лутонька, чтобы всю жизнь за своей пяткой гоняться. Еще говорили — был слух, через Мяксу и Вереть сюда долетел, — что Демьяна своего Тонька с носом оставила, к какому-то цыгану перекинулась. Голь перекатная, цыгане, докатывались и сюда, но были они в то время не лучше каких-либо других беженцев — чего в нищую кибитку было кидаться? Федор, посматривая в спину своей бывшей женушке, мало что ругал ее распоследними словами — не оправдывал и несчастия ее. «Блажит баба… и слава богу, что без меня», — думал он, отставая от нее и сворачивая к своему дому.

Наприставало, видно, немало в этот день к его лицу всякого сору с бору, если Марыся сказала встревоженно:

— А божа ж ты мой! А яки ж запалоханы! Да як ни бяжи, а бизун мой здагонить!

Он привык к этим тревожным вспышкам ее родной речи, ничего не ответил.

3

А Тонька, после непутевой встречи с Федором, лежала на печи у Барбушихи и спрашивала себя: «Я-то чего такая лутошная?» Всю свою недолгую жизнь она тем и занималась, что суетилась возле людей, от кого-то бежала, к кому-то прибегала, всякий раз некстати и не к месту…

Уходя первой военной зимой из Избишина, дала себе крепкое слово: больше сюда не возвращаться, односельчан своих не смешить. И хорошо все поначалу выходило, складно. Недолго помаялась в Череповце, среди беглых несчастных людей, наскочила как-то на улице на Демьяна Ряжина и на радостях расцеловала его: «Ну, Демьяша, прямо везет мне! Веди к себе да корми, а то оголодала я, какая теперь баба». И Демьян свел ее к себе, в маленькую, но отдельную комнатку, хороший паек скормил, прежде чем она сказала: «Теперь-то и поближе можешь подсесть, я хоть и ношеная рукавица, да теплая». Трудно сказать, что у него на уме было, заколебался при виде не желавшей уходить сродственницы, но тут уж она за свое место решила постоять, — жарко ей вдруг стало, кофтенку скинула, все от того же домашнего тепла платьишко расстегнула, распуская волосы, руки за голову закинула, и сразу стало ясно Демьяну, что лучшей бабы ему не сыскать. После он так и сказал: «Дурак был бы, если б тебя отпустил». В благодарность, видно, что навела мужика на его же счастье, и кормить стал, как барыню, Быстро она на хороших харчах оправилась, взошла телом хоть и не пышно, но крепко, жарко. С того домашнего жару и сынок у них появился, крутолобой ряжинской породы. Счастье семейное так и ломилось им в дверь, знай запирайся покрепче, чтобы сквозняками не выдуло. Тонька и тут себе слово дала: вот те крест, самой расхорошей женой ему будет! Демьян-то — родной брат Кузьмы, которому она когда-то по молодости, по глупости, уже женатому, на шею бросилась, и хоть с Кузьмой у них тогда ничего не вышло, прошлое так вот вдруг и воскресло, в брата вошло. Да и были они очень похожи, Кузьма и Демьян, мало что один всю жизнь свою до фронта и гибели в деревне ломил, а второй в институтах разных учился. Сейчас Тонька и прошлую свою ошибку признала: уж если кидаться, так надо было на младшего, на Демьяна! Институт вон перед самой войной закончил, таким нужным человеком оказался, что и в армию его не взяли, бронь прямо-таки танковую дали. О делах его Тонька не расспрашивала, но все же знала: где-то инженером на шлюзах служит, за большой водной дорогой смотрит. Как вскрывалась вода, Демьян мало и дома ночевал, все разъезжал по своей синей дороге, от Рыбинска, говорил, до Белозерья. Формы капитанской не носил, военной тоже не было, но он и в полувоенном френче, с двумя карманами на груди и с двумя по бокам, выглядел хорошо. Капелью весенней звенела Тонькина душа, как приезжал, мягкой зеленой травкой всходила, а там и ромашками зацвела, и жили они душа в душу. Сколько ни загадывала Тонька на тех счастливых ромашках, всегда выходило: любит.