Семен Родимович и без того стал мужем законным. Он работал в колхозе, а в свободное время приводил в порядок обветшалый дом. Ведь Пашка Лесьев похитить-то белицу похитил, а дом сметал ей на живую нитку: вначале любовь горячая мешала, потом, помешала война. Многое было не доделано, многое только начато. Печь да изба стояли, конечно, на своих местах, а вот сени настланы до половины — только что от дверей к дверям пройти, кладовушки не отгорожены, вход на поветь по временной лесенке, с которой Пашка Лесьев, торопясь под полог к своей белице, и падал не раз по пьяному делу. Горячий был Пашка, на руках всползал по хрястким ступенькам-спотыкашкам, ну, а Семен Родимович руки и ноги свои калечные берег. Потому и начал он, первый же раз прошлым летом оступившись, прокладывать широкую и гладкую дорогу к заветному пологу. Уж он пилил, строгал, пока подобрался без помех. Лестница из сеней на поветь легла пятью невысокими ступеньками, по которым как во дворец поднимаешься. Капа не могла нарадоваться. Иногда не без намерения товаркам рассказывала, как она всходит по такой хорошей лестнице на поветь, как откидывает полость полога, кровать взбивает, ложится, слушает, и как потом Семен Родимович смешно следом кулдыбает, пристукивает покалеченной ногой, и как потом… Но до конца ей поведать свою радость не давали, обязательно кто-нибудь спрашивал: «Сладко, поди?» Капа не понимала, чего тут сладкого в лестнице, пускай и хорошей? Ее дурехой обзывали и втайне завидовали.

Но зимой на поветь ходили разве что за вениками да за сеном для овцы — коровы-то у Капы давно не было. Летние воспоминания вымерзли за долгую зиму, стало быть, и рассказы иссякли. Теперь Капа другое в похвалу выставляла: как Семен Родимович сени делал. Досок, конечно, не было, одному продольную пилу не потянуть, так что он надумал? Он бревнышко клиньями раскалывал, скол затесывал, обстрагивал, и получалась такая плаха-половица, что хоть танцуй. И верно, когда Семен Родимович полностью выстлал сени, она потупала, крепко попрыгала. Не шелохнется пол! Тем же порядком, только из более легкого осинника, он наколол плах и на перегородки, отгородил в заднем углу сеней две кладовушки, и хоть класть туда было нечего, Капа ликовала: теперь и у нее как у людей! Будет же когда-нибудь день, будет и пища. Она указывала на пустые кадушки — и Семен Родимович загодя чинил их, набивал новые обручи; замышляла закрома, да еще с раздельными ларями — и Семен Родимович делал закрома, под муку, под жито, под рожь и пшеницу отдельно. Что с того, что сыпать нечего? Были бы закрома — что-нибудь да когда-нибудь да найдется. По ее совету Семен Родимович полок в кладовке наделал, колышков набил для одежды, чтобы она в жаркой избе не прела. И тут Капе было легче, кое-что нашлось по углам, развесила, прикрыла рядниной — так-то хорошо стало! Не могла она нахвалиться своим Семеном Родимовичем, а потому и подыскивала всякую работу. Он охотно исполнял. Только однажды усомнился: «Полати-то зачем, Капа?» А надо сказать, что Пашка Лесьев, голова его садовая, за великой любовью полати тоже сделать не успел, а теперь они вроде бы и ни к чему. Изба просторная, детей нет, — были две беженки, да уехали, — кому там спать? Ее тоже было заразило сомнение, но она тут же нашлась: «А вдруг как детки будут, а вдруг как ты умрешь — кто тогда сделает?» Иной бы обиделся за такие пророчества — Семен Родимович принял их как должное. «А ведь верно, помереть я могу», — сказал и в срочном порядке стал делать полати. Тут уж Капу от такой поспешности диво взяло: что за притча, что за мужик? А то, отвечал Семен Родимович, что все в жизни бывает; раз мужик бабу свою любит, должен и о будущем ее подумать. Что на это ответишь? Только то, что умный мужик Семен Родимович… дай ему бог долгой жизни при жене своей Капе!