Хотелось ему оттаскать бывшую женушку за косицы, но под взглядами возмутившихся этой выходкой женщин сдержался, ушел в ельник, зло там помочился и присел на пенек. На теплой укромной полянке синь была гуще, чем на опушке. «Чем ближе к теплу, тем больше слез!» — обругал он поначалу и цветы. Но вот посидел, выдул сквозь горячие ноздри весь гнев — и удивился: «Мать честная, хорошо-то как!» Он и не заметил, когда на полянку юрким весенним цветком вынырнула Верунька и принялась собирать подснежники. Рвала она нежадно, выбирая самые крупные, и что-то напевала про себя. И сама вроде первого подснежника — за эти военные годы, тоже по-зимнему холодные, как-то незаметно, враз выметнулась из-под сугроба, засинела глазенками, заулыбалась, заносчиво вздернула кудрявую голову. Не девка, а весеннее загляденье. Но подглядывать Федору было стыдно, задом, задом обратно в ельник — и вышел к отдыхающим женщинам с другой стороны.

А скоро и Верунька показалась, с синим-пресиним густым венком. Он думал, покрасоваться девка хочет, а она подошла да и надела венок на голову своего Мити. И это при всех-то! Митя стал как красная девица, рот до ушей, не знает, что и сказать. Сказали уже Барбушата, со вздохом:

— Господи! И этой повезло… венки вон на мужика надевает…

От великого женского любопытства Митя и сбежал на поле до времени. Но венок не снял — с характером. Так и пахал, как голубой весенний бог. Не одни Барбушата на него поглядывали, даже пожилым женщинам было любо, что вместе с ними по пашенному полю идет такой молодой мужик. Забылась и его чудовищная косолапость, просто не замечалась. Он был весь как картинка, большой, широкоплечий, а главное, о всех руках и ногах. И плуг у него шел по-настоящему, выворачивая ровный широкий пласт. А что косолапит — так это для пахаря даже еще лучше, тверже стоит на ногах. Митя уходил в другой конец поля, и вслед ему сейчас же стали собираться женщины, но Федор велел пяток минут погодить — пусть лошади травы пожуют.

Лошади бродили с отстегнутыми вальками по опушке и что-то все же выискивали жадными губами, жевали. Федор пригляделся — да ведь цветы щиплют! Наверно, горькие, но полные весенней жизни — так и просятся на язык. И на цветы он взглянул тоже по-лошадиному: а нельзя ли чего тут и им съесть? Пробежав чуть дальше, в старый нечастый ельник, который просвечивался солнцем и успел прогреться, он увидел изумрудную крохотную россыпь. Только-только пробивалась заячья капуста, поднималась, как и подснежники, на тонкие ножки, но уже можно было ухватить зубами, пожевать. Встав на коленки и припав ртом к зеленеющей кочке, он ощутил снежно-кислый, холодный, освежающий вкус. Заскорузлые пальцы зашарили по кочкам, но ничего не могли ухватить, а так, губами и зубами, удавалось. Пасся Федор на заячьей капусте и не сразу догадался крикнуть: