— Верно ли про тебя сказывают, — продолжал пан, постукивая плеткой по сапогу из толстой рыжей кожи, — что, де, способен к игре?

Николаус исподлобья смотрел на него.

— Способен, — сказал он, сглатывая, — только не ведаю, где мои фигурки, доска.

Пан толстощекий вскинул брови.

— Какие фигурки?

— Деревянные.

— Ты, пан, не заговаривайся мне тут! — ответил толстощекий, смахивая рукой в меховой перчатке иней с усов. — Речь я веду к тебе о музыкальной игре.

— О лютне? — спросил Николаус.

— Во-о-о-т, — довольно откликнулся пан толстощекий, кивая. — Искусен?

Николаус ответил:

— Играть я научен.

— И хорошо. Твой час, пан, знать, пробил. Его величество жалует игрецов музыки, да и иных умельцев — стихи ли слагать либо красками малевать. Сейчас поедешь на пир к его величеству, разумеешь, пан?

Вислоусый приблизил лицо к узнику, и тот учуял винный дух.

— Только враг ныне не славит польское оружие!.. Хотя ты его и осквернил, как я слышал.

Он обернулся к другому пану, это был вахмистр Суздальский.

Николаус хотел сказать, что убил Александра в честной схватке, но промолчал.

— Но от него и несет псиной, — сказал вислоусый пан.

— Велим нагреть воды, пахолики его умоют, — откликнулся Суздальский.

— Добро, — сказал тот и велел Николаусу идти в возок.

И дверь темницы закрылась, Вржосек не успел ни слова сказать своим сокамерникам. Он забрался в возок с сеном и овчинной шкурой, накрылся ею. Возница повернул лошадь, гикнул, стегнул вожжами, и мимо поплыли призрачные дома зимнего замка под звездами и половинчатой луной. И это уже, конечно, был сон. Или очередной рассказ Иоахима Айзиксона про библейские края Тартарии. Возок скрипел и визжал полозьями, подпрыгивая на колдобинах, пахло лошадью, овчиной. А от изб наносило дымом, они вставали в лунное небо, как некие призраки. Видно, лес на дрова уже хорошо подвозили в замок, и это было главным признаком победы: дымы…