– Правда состоит в том, что Уиллоу станет к вам чрезвычайно добра, если я ей так велю. Непритворно добра. Искренне. Мне всего-навсего надо кнопку нажать.

– Ничего себе, – сказала Пип, высвобождая руки.

– А как мне быть, спрашивается? Делать вид, что это не так? Отрицать свое влияние? Она проецирует себя на мою персону как бешеная. Что я могу с этим поделать?

– Ничего себе.

– Вы же за правдой сюда приехали, разве не так? Я считаю, вы достаточно сильны, чтобы воспринимать ее неразбавленной.

– Ничего себе.

– Ладно, – сказал он, вставая. – Встретимся за ланчем.

Солнце уже неистовствовало. Пип, словно его лучи толкали ее, упала на бок, голова у нее плыла. Ощущение было такое, будто с мозгов на минутку сняли крышку черепа и энергично в них помешали деревянной ложкой. До того, чтобы подчиниться ему, чтобы отдать себя в его распоряжение, было еще далеко, но на минутку он так глубоко внедрился внутрь ее головы, что она почувствовала, как это может произойти: как Уиллоу может изменить свое отношение к чему бы то ни было, точно осьминог окраску, только потому, что он ей так велел; как Коллин могла увязнуть в ненавистной ей среде под воздействием желания, которого, она знала, никогда не удовлетворит тот, кого она сама считала и считает говнюком. На минутку в Пип возникло пугающее противоречие. На одной стороне – ее здравый смысл и скепсис. На другой – всеобъемлющая податливость, отличная от всего, что ей доводилось переживать в прошлом. Даже на пике влюбленности в Стивена ей не хотелось быть для него объектом; она не фантазировала о подчинении и покорности. Но именно такую податливость она обнаружила в себе сейчас – вот что пробудил в ней Андреас с его популярностью, с его уверенностью в себе. Теперь она лучше понимала презрение Аннагрет к слабохарактерности Стивена.

Она заставила себя сесть и открыть глаза. Каждая краска вокруг была и собой, и ослепительной белизной. В лесу за рекой заунывно пела цепная пила. Как она могла подумать, что хоть сколько-нибудь понимает, где находится? Она понятия об этом не имела. Здесь исповедовали культ – культ якобы добрый, но оттого еще более дьявольский.

Она встала, вернулась в амбар, взяла свободный планшет и отправилась с ним в прибрежную тень. Каждый второй день после приезда она посылала матери на адрес ее соседки Линды бодрое электронное письмо. Несколько раз Линда отвечала, сообщая, что мама “не очень”, но “держится”. Пип сочинила легенду, будто звонить из Лос-Вольканес нельзя – ведь какой смысл здесь находиться, если звонить матери каждый день, – и теперь она колебалась, прежде чем активировать здешний аналог скайпа. Сломаться и позвонить было почти равносильно признанию, что она больше тут не может, что она хочет уехать. Но ситуация выглядела экстренной. Деревянная ложка в мозгах не нравилась ей совершенно.