Смущенная Эвелин спрашивает:
– К чему такая
Я откладываю вилку и закрываю глаза:
– Почему ты постоянно выводишь меня из себя?
Она делает глубокий вдох:
– Давай просто поговорим. Без вопросов. Хорошо?
– О чем? – огрызаюсь я.
– Слушай, – произносит она. – Собрание молодых республиканцев в «Пла…» – она останавливается, словно вспомнив что-то, – в «
Я хочу сказать ей, что не смогу, моля Бога, чтобы у нее были другие планы, но ведь это я сам, пьяный и уторчанный, пригласил ее – где же мы тогда сидели, у «Мортимера», что ли?
– Мы идем?
Помедлив, я угрюмо отвечаю:
– Наверное.
На десерт я придумал кое-что особенное. Сегодня во время завтрака с Крейгом Макдермоттом, Алексом Бакстером и Чарльзом Кеннеди в «21» я украл в мужской уборной, когда служитель не видел, дезинфицирующий шарик из писсуара. Дома я облил его дешевым шоколадным сиропом, заморозил, а потом положил в пустую коробочку Godiva, перевязал шелковой ленточкой, и теперь, извинившись, я иду в кухню, по пути забираю сверток в гардеробе и прошу нашего официанта подать это на стол прямо в коробочке и сообщить даме, что мистер Бэйтмен звонил ранее, чтобы заказать это специально для нее. Я даже говорю ему, чтобы он положил туда какой-нибудь цветок, и даю ему пятьдесят долларов. Когда наши тарелки убраны, официант приносит это, и я поражаюсь тому, как он все обставил; он даже накрыл коробочку крышкой в виде серебряного купола, и Эвелин ахает от восторга, когда он со словами «Voi-ra!»[33] приподнимает крышку; она тянется за ложечкой, которую он положил рядом с ее стаканом для воды (я проследил, чтобы он был пуст), и, повернувшись ко мне, говорит: «Патрик, как это мило», а я, улыбаясь, киваю официанту и жестом показываю ему уходить, когда он пытается положить ложечку рядом со мной.
– Ты что, не будешь? – озабоченно спрашивает Эвелин. Она с волнением и готовностью зависла над облитым шоколадом писсуарным шариком. – Я
– Я не голоден, – говорю я. – Обед был… сытным.
Она наклоняется, нюхает коричневый овал и, уловив слабый запах чего-то (вероятно, дезинфицирующего средства), спрашивает меня теперь уже с тревогой:
– Ты… точно не будешь?