С Мокеем Степанычем встречать царя на перроне собрался весь цвет нашего Скотопригоньевска, составленный при деятельном участии уже нам известной его супруги – Венеры Павловны. Не будем утомлять читателей перечислением, остановимся только на уже нам знакомых лицах. Конечно же, наш преосвященный владыка Зиновий. В делегации от «депутации помещиков» виднелась пухлая фигура Калганова. От купцов (а их депутация была весьма представительная – Масловы, Плотниковы) наш уже неодинажды засветившийся Кузьма Титыч Горсткин (или все-таки Лягавый). Ему, кстати, была доверена важнейшая роль – подносчика «хлеба и соли». Здесь же – и вездесущий художник Модест Иванович Смеркин. Говорили, что должен был быть и Ким Викторович Сайталов, но против его участия во встрече царя решительно выступил Мокей Степаныч, не переваривавший, говоря его словами «этого выскочку». У него был большой скандал по этому с Венерой Павловной, и она не смогла отстоять своего «протеже», впрочем, скоро он тоже засветится – мы не преминем об этом упомянуть.

Утро выдалось ясное, солнечное, хотя и не очень свежее. Видимо, это было связано с пленкой облаков, которая всю ночь висела над городом и рассеялась только с восходом солнца. Царский поезд подошел точно по расписанию и весь пыхал белыми клубами пара, среди которых черный шлейф от его главной трубы казался искусственно прицепленным траурным полотнищем. Тут же грянул наш оркестр. Я забыл упомянуть о нем – он был специально приглашен владыкой Зиновием из квартировавшего в губернском центре кавалергардского полка. И это только благодаря связям и знакомствам владыки. Иначе с музыкой было бы совсем плохо – пришлось бы совсем от нее отказаться или воспользоваться доморощенными музыкантами по типу нашего Пашка. Но это было бы совсем несолидно. А так – вот, все «как у людей» (это выражение Мокея Степановича) – и оркестр даже есть.

Хлеб-соль государю подносил, я уже упоминал об этом, купец Горсткин. Тут был символический смысл: дескать, главный вкладчик и держатель «народного капитала», вложенного в постройку железной дороги, встречает «народного государя». Союз императорской власти и народной воли. Горсткин по этому случаю вырядился в новейшие купеческие одежды – сюртук, жилет, панталоны. А на лице, густо курчавящейся «бараньей» бородкой – на удивление и следа нет вчерашних пьянок-гулянок или бессонных радений у хлыстов. Сияли и густо смазанные какой-то новейшей заграничной мазью сапоги. Правда, с сапогами связан и первый «эксцесс» в ряду других, сопровождавших приезд императора. Употребляю это слово не в том смысле, в котором его злоупотребляли наши революционеры, а в первоначальном и весьма невинном – как небольшом происшествии. Так вот. Когда Горсткин уже поднес «хлеб-соль» государю и стал отступать назад, чтобы дать ему дорогу – он то ли оступился, то ли наткнулся на какую-то неровность на каменном покрытии перрона. Сам он потом, пытаясь оправдаться от последовавшего конфуза, рассказывал, что ему показалось, что кто-то в этом момент схватил его за правый сапог и «не отпускает». Из-за этого он не просто побледнел, «как смерть», а еще и издал испуганный крик, заваливаясь назад, но удержанный стоящими за ним другими купцами. Император недоуменно взглянул на него, но не подав вида, проследовал дальше. Один только молодой человек из первого ряда его свиты, видимо, какой-то адъютантик рассмеялся и, проходя мимо Горсткина и сконфуженных купцов, шуточно погрозил им пальчиком в белой перчатке. Его жест можно было истолковать двояко, как и «что вы себе позволяете?» и как «веселые же вы люди!», но что-то дурашливое в виде этого «адъютантика» склоняло к последнему.