Это как-то внезапно жутко озлило Ивана. «Ах поехал Ванька в Питер!..», – злобно скрежеща зубами, он уже прохрипел вслух. «Погоди, погоди – сейчас и я поеду!.. Сейчас поеду!.. Врешь – не собьешь!..» И он достал последний незаряженный патрон и вогнал его в барабан. Таким образом, револьвер был заряжен теперь всеми патронами. «Ах пое-еха-а-а-а-л-л Ва-а-а-а-анька-а-а в Пи-и-ите-ер!..» – уже просто злобно куражась и произвольно растягивая слова, захрипел в голос и довольно громко Иван, уже мало заботясь о том, что его теперь могли услышать и солдаты с Матуевым. Последним торопливым мельком он взглянул на ворону, вновь беспокойно заходившую по почти осыпавшейся ветке, и снова поднял револьвер к уху.

– Взво-о-д, смир-р-р-на-а!.. – внезапно донеслось из-за дерева, и это отвлекло Ивана.

Он взглянул туда, где стояла расстрельная команда. и увидел, что из тюрьмы к ней уже подходит «расстрельная процессия». Впереди шел огромный Прокопьич, за ним на его фоне показавшийся таким маленьким Алеша, и сзади него еще два солдата. Иван словно бы даже нехотя опустил руку с револьвером. «Поздно, – снова словно промелькнулось в его голове, – уже поздно». «А я буду ждать его!.. А я буду ждать его!..» – это что-то новое, как бы некий новый голос или даже подголосок зазвучал в его голове. И этот голосок словно обдал его какой-то непонятной, но несомненной и острой надеждой. Иван вышел из-за дерева и сделала пару шагов вперед, так чтобы еще оставаясь под березой все-таки оказаться в четком поле зрения всех участников предстоящего действа.

Алеша был одет в серый «погребальный» балахон с широким капюшоном, надетым ему на лицо так, что он едва мог что-либо видеть, кроме пары метров утоптанного перед собой снега. Это был действительно погребальный балахон, который надевали на приговоренных к смерти преступников перед исполнением приговора, и в котором обычно их и хоронили. Руки у Алеши были связаны спереди, а ноги схвачены временными кандальными обручами, которые при необходимости быстро снимались. Такой «реквизит» был заранее обговорен с Матуевым, как и весь постепенный и достаточно трудоемкий процесс облачения. Все эти приготовления несли на себе все более тяжкую психологическую нагрузку, призванную в конце концов раздавить испытуемого чувством неотвратимо приближающегося «конца». То, что Иван вышел из-за дерева, как и его одетая в гражданскую одежду фигура, тоже имело смысл. Ведь приговоренный должен был до последней минуты надеяться на помилование и гражданская фигура должна была внушить ему эту надежду. Были случаи, когда это срабатывало, когда «умирала» последняя надежда и не выдержавшая всего этого жуткого «антуража» уже привязанная к столбу жертва прорывалась последними отчаянными рыданиями, тут ее «освобождали», читали «помилованный приказ», а потом, после дачи всех необходимых показаний, запугивали еще угрозой о «неразглашении». Несчастный до конца жизни должен был молчать о произведенной над ним экзекуции. Правда, бывали случаи, когда люди сходили с ума. Но тут уж что делать: лес рубят – щепки летят…