Достоевский… Тот самый автор «Бедных людей». Над страницами этой доброй повести он всплакнул в инспекторской комнате Ждан-Пушкина. Достоевский, приоткрывший ему глаза на другой Петербург.
Значит, он в крепости, под строгой охраной часовых. В крепости, видной издалека в степи. Закованный в кандалы, как лютый разбойник. Светлые книги и каторжная тюрьма. Одно с другим никак не связывалось. Это было для Чокана так же несовместимо, как приятный вкус острожного хлеба, который некоторое время привозили к ним в столовую, когда сломали старую пекарню и строили новую.
… В теплый и влажный день над Иртышом стоял легкий туман. Лед на реке кое-где потемнел, но трещин нигде не было видно. Снег частью стаял, частью лежал, сырой и ноздреватый.
Кадеты шли вдоль берега, радуясь наступавшей весне, радуясь тому, что из-за болезни преподавателя занятия кончились раньше, чем всегда.
Навстречу попалась женщина-калашница. Ее знавали и в корпусе.
— Что? Калачи остались?
Кадеты непрочь были закусить перед обедом — щи да каша.
— И, миленькие, не осталось вам ничего, — весело затараторила калашница. — Пустая моя торба. Арестантики всю разобрали. Кому за денежки, а кому и так отдала.
— Арестантики? — переспросил Усов. — Какие арестантики?
— Да варнаки наши из крепости. Каторжные. Убивцы.
— Где ты, говоришь, они?
— Там, на берегу, где две барки казенные в лед вмерзли. Урок им дан — барки ломать, как будто в городе дров нет. Посмотреть хотите? Да вас конвойные не подпустят. Это меня уж давно знают.
Калашница ушла.
— Пойдемте?
— Конечно, пойдемте. Может, он там.
— Ты думаешь — Достоевский? — шепнул Чокану Усов. Кадеты заторопились. Пройдя с полверсты, они увидели на берегу солдат, окруживших работавших у барки каторжников.
Чокан взглянул на тот берег. Степь мутно и широко расстилалась до горизонта. И сырой белый снег и уже обнажившаяся земля сливались в одни неуютные цвета бесконечной равнины.
— Но я-то свободен, — говорил он сам с собой. — Это моя степь. Где-то там и наш аул. А они? А он?
И солдаты и арестанты были уже совсем близко.